В СТЕПИ ЗA ИЛЕКОМ
В то время, когда «ташкараган» искал в степи золото, его друг, ссыльный филомат А. Сузин «выехал к султану Бай-Мухаммеду поправить свое пошатнувшееся здоровье киргизским (казахским — В. Г.) кумысом и собрать сведения о мнениях и предприятиях Хивы и самих киргизов (казахов — В. Г.) относительно крепости господина Карелина на берегу Каспийского моря, счастливо основанной 3 мая». Так писал Т. Зан 30 мая 1834 года Ф. Малевскому.
К югу от Оренбургской линии, на которую был сослан А. Сузин, кочевали скотоводческие казахские роды, входившие в состав ханств. В составе казахской народности исторически сложились три группы племен или три «жуза» — Старший, Средний и Младший. Младший жуз кочевал по Западному Казахстану, куда и направлялся А. Сузин. Еще в Оренбурге он узнал, что казахские ханства представляют собой нечто вроде феодальных государств, но без территориального деления, без судебных органов и писаных законов. В них сохранилось управление по родам. Каждый родич должен был знать свою родословную до седьмого колена. При встрече с казахом в степи другой казах спрашивает не о том, кто из какой местности происходит или в какой местности проживает, а о том, из какого он рода. В зависимости от этого складываются отношения между встречающимися — враждебные, дружеские или нейтральные. Каждый род или аул перемещается в течение года на большой территории обычно с севера на юг и обратно, делая при этом переходы до тысячи верст в оба конца. Зимние месяцы казахи проводят на одном месте, в глиняных землянках, но с первыми талыми снегами начинается обычный ежегодный переход. Перекочевки обуславливались не поисками лучших пастбищ, а многовековой традицией. Часто казахи покидали хорошие пастбища и переходили за сотни верст на плохие. Каждый род или аул из года в год следовал по одному и тому же пути, останавливаясь у тех же ключей и колодцев, у которых останавливались его предки сотни лет тому назад и постоянно возвращаясь на зимовку в одно и то же место.
Каждый родич должен был оказывать сородичу защиту, а если того убивали, был обязан убить представителя рода убийцы. Сородичи должны были помогать друг другу в уплате калыма, выкупа, штрафа, каждый род имел свое «священное место» для погребения, свой знак отличия для клеймения скота, свой боевой клич.
Из-за земли и скота в Младшем жузе шла упорная междоусобная борьба, выгодная, в первую очередь, родовым правителям — биям и выдвигавшимся из числа наиболее опытных и храбрых воинам-батырам, чтобы держать сородичей в повиновении и укреплять свой политический авторитет в отношениях с другими родоправителями.
В Пограничную комиссию, в которой служил A. Сузин, в августе 1832 г. поступили рапорты султанов-правителей западной и средней частей жуза Бай-Мухаммеда Айчувакова и Жусупа Нуралиева. Из этих рапортов видно, что лишь при одном «мировом соглашении», заключенном «о прекращении происходящих между подведомственными (им — В. Г.) киргизами (казахами —
B. Г.) баранов и прочих претензий оказалось, что за убитых с обеих сторон киргизов (казахов — В. Г.) семьдесят два человека заплачен кун (выкуп за убийство — В. Г.) и сверх того взыскано платежа за сорок две тысячи отбарантованных (угнанных — В. Г.) лошадей и шесть тысяч верблюдов, а число взысканных баранов и коров, равно о скольких претензиях учинено разбирательство, не исчислено».
Бесконечные родовые распри позволяли биям и батырам заглушать классовую борьбу внутри рода. Классовое самосознание рядовых родичей не могло подняться выше «родовой идеологии». Поэтому они редко выступали против своих угнетателей.
Во главе казахских жузов стояли ханы. Они правили подвластными им родами через султанов, но власть и тех и других была слабой. Вместе с биями и батырами они регулировали перемещение родов и аулов, отыскание и распределение пастбищных мест и водоемов, устройство на зимовки, защиту от нападений враждебных родов и вынуждены были согласовывать свои действия с желаниями массы родовых кочевников. У ханов и султанов было недостаточно военной силы — всего лишь небольшие отряды телохранителей «тюленгутов». Историк П. П. Румянцев отмечал, что «в случае попытки хана к принуждению и насилию киргиз (казах — В. Г.) вместе со своими сородичами просто уходил от него в другое место».
Царизм был заинтересован в освоении естественных богатств Казахстана. Чтобы приблизить управление в Казахстане к общероссийской системе управления, он постепенно распространял на этот край общероссийские порядки. С этой целью в 1824 году была отменена ханская власть в Младшем жузе, а степь была разделена на три части. Каждой частью стал управлять старший султан с неограниченной властью.
К каждому султану был прикомандирован отряд в двести уральских казаков. По новому положению родовое деление земель не учитывалось. Лучшие угодья захватила не только феодальная знать казахов, но и старшины соседнего Уральского казачьего войска — атаманы, писари, судьи. Это порождало недовольство рядовых казахов.
За три года до поездки А. Сузина кочевья Младшего жуза были окончательно реорганизованы по территориальному, а не по родовому признаку разделены на тридцать две дистанции. Во главе дистанций стояли назначенные правительством, а не выборные начальники, которые подчинялись султанам. Проведенные реформы уничтожили последнюю тень политической самостоятельности и целостности жуза.
А. Сузин ехал к Бай-Мухаммеду Айчувакову султану Западной части жуза. Один из предков этого султана принес присягу на верность российской императрице Анне Иоанновне из опасения, что восточные соседи казахов — джунгары разгромят его жуз, как они это сделали со Старшим и Средним жузом.
Брат Бай-Мухаммеда — Ширгазы, в прошлом хан Малого жуза, и некоторые другие султаны были недовольны утратой прежнего положения и пытались найти поддержку у ханов Хивы, находившейся к югу от Аральского моря в Хорезмском оазисе Амударьи.
Хивинское ханство переживало в это время подъем в связи с перемещением в сторону оазиса торговых путей. Внутри ханства правители ограничили власть местных феодалов, упорядочили налоги, возвели красивые дворцы и мечети, затем принялись за покорение окрестных туркменских, каракалпакских и казахских земель, в том числе традиционных пастбищ Малого жуза. Отдельные роды ежегодно перекочевывали к Аральскому морю. Хивинские ханы, признавшие хана Ширгазы своим вассалом, требовали от казахов подчинения и настаивали на том, чтобы те не вступали с русскими властями ни в какие отношения.
Столкновение интересов хивинских ханов и царизма побудило оренбургские власти по согласованию с министерством иностранных дел направить на северо-восточное побережье Каспийского моря, к заливу Мертвый Култук, экспедицию под руководством Г. С. Карелина. Экспедиция отправилась из Астрахани и 1 мая 1834 года ее участники высадились в Туманных горах у скалы Кизилташ. Здесь было создано укрепление Александровское. Г. С. Карелин писал в связи с этим: «Хивинский хан рассердился, узнав о нашем нечаянном посещении: приказал узбекам кормить лошадей (для похода — В. Г.), требовал от адаевцев и табынцев (казахских родов — В. Г.) аманатов (заложников — В. Г.)». Это понятно: Т. Зан в своем письме К. Ходкевичу отмечал, что «новое укрепление должно угрожать Хиве и разбойничьим шайкам».
Бухгалтеру Пограничной комиссии А. Сузину было поручено разведать обстановку, узнать отношение казахов и хивинцев и к основанию крепости, и к ликвидации самостоятельности Младшего жуза.
Секретарь зеленого (математического) союза филоматов, кандидат философии Адам Сузин числился в списке подследственных по делу филоматов под номером третьим. Родился он в декабре 1799 г. в имении Кулиговщина Кобринского уезда Гродненской губернии, невдалеке от Бреста. Ныне на месте имения возле деревни Босяч Еремичского сельсовета Кобринского района Брестской области располагается бригадный двор колхоза «Победа». Из «Метрической выписки из книги Буковицкой церкви», хранящейся в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде, мы узнаем, «что 1799 года, декабря 30 дня( был) крещен младенец именем Феофил-Адам-Богуслав, сын законных супругов капитана Доминика и Эугении Сузиных».
Активного филомата А. Сузина его друг А. Мицкевич увековечил в третьей части своей поэмы «Дзяды» под его собственной фамилией. Герой поэмы Сузин, попав в заключение, в ходе следствия встретился со своими друзьями и жалуется им:
— Я без окна живу и все равно, что в яме
Как отличишь там день от ночи, свет от тьмы.
Филомат А. Фрейенд отвечает ему:
— Спроси у Томаша, он патриарх тюрьмы,
Как рыба крупная, попался первым в сети.
И раньше всех других обжил хоромы эти.
Он знает всех — кто здесь, за что и отчего.
Сузин обращается к Томашу Зану:
— Пан Томаш? Это он? Я не узнал его.
Дай руку! Ты меня недолго знал и мало!
Тебя толпа друзей в то время окружала,
Подобно всем и я попасть в их круг хотел.
Но, к сожаленью, ты меня не разглядел.
Ты пострадал за нас. Я знаю, наш оракул,
Как ты, спасая нас, неравный принял бой,
И с той поры горжусь, что был знаком с тобой,
И вспомню в смертный час, как я с Томашем плакал.
А. Мицкевич допустил поэтическую вольность: А. Сузин был хорошо знаком с Т. Заном, вместе с Я. Чечотом был приговорен к максимальному наказанию: ссылке в Оренбургскую губернию с предварительным заключением в тюрьме. Это заключение и дальнейшую ссылку А. Сузин отбывал в Орске. В деле Оренбургского архива «О лицах, состоящих под надзором полиции» за 1826 год отмечалось, что он получал содержание от казны по пятьдесят копеек в сутки, «вел себя скромно и хорошо». В марте 1829 года ему разрешили переехать в Оренбург, где он поселился первоначально вместе с Т. Заном и стал служить в Пограничной комиссии сверхштатным чиновником. Он выполнял работу казначея, а позже архивариуса.
Генерал-губернатор граф П. П. Сухтелен ходатайствовал перед Николаем I о том, чтобы А. Сузину, который получил в Виленском университете ученую степень магистра философии, был присвоен чин коллежского секретаря (10-го класса по «Табели о рангах»). По недосмотру в письмо графа вкралась описка в сведениях о возрасте А. Сузина: канцеляристы сделали его моложе на семь лет. Поэтому император наложил на документе резолюцию, чтобы ссыльному присвоили чин «в общем порядке», то есть 14-го класса, «поскольку в возрасте 16 лет он не мог окончить университета». В Оренбурге уточнили сведения и выяснили, что А. Сузин окончил Гродненскую гимназию в 19 лет, а университет в 23 года. Тем не менее, согласно царской резолюции, А. Сузин получил в декабре 1832 г. только самый низший чин коллежского регистратора 14-го класса . Незадолго до этого он стал исполнять должность бухгалтера Пограничной комиссии.
О том, что А. Сузина арестовали и допрашивали по подозрению в организации заговора в Оренбурге, уже говорилось. После освобождения А. Сузин продолжал служить в Пограничной комиссии. Ему постоянно приходилось встречаться с представителями казахских родов. Как опытного человека его направили с ответственным заданием к Бай-Мухаммеду в степь. В 1871 году А. Сузин поместил свои воспоминания об этой поездке в одном из варшавских журналов под прозрачными инициалами «А. С.», спустя 9 лет расшифрованными в некрологе, который написал его земляк и соученик А. Одынец по случаю кончины А. Сузина в 1880 году 4. Благодаря этому в обзорах описаний путешествий, составленных на польском языке, и в биографических словарях авторство А. Сузина в отношении этих воспоминаний всегда отмечалось.
Свой рассказ Сузин начал с описания пути в степь. Из Оренбурга дорога лежала в Илецкую Защиту, где он посетил шахты, в которых добывались каменная соль и алебастр, и Буранный форпост, расположенный от Илецкой Защиты в сорока верстах.
После этого предстояло переправиться через реку Илек и проехать еще пятьдесят верст к кочевью Бай-Мухаммеда. Казалось бы, путь не такой уж далекий, однако А. Сузин попал в совершенно иной мир.
2 июня 1834 г. наш земляк в сопровождении шести казаков отправился из Буранного форпоста в степь. В ту пору она была яркой и многокрасочной. В пути А. Сузин и сопровождавший его урядник взяли встречного казаха в проводники, но тот сам хорошо не знал, где расположена ставка султана. Ехали наугад. В одном из аулов попросили кумыса — особым образом заквашенного кобыльего молока, известного своими лечебными свойствами, но неожиданно услышали ответ:
— Кумыс джок (кумыса нет).
Пасущиеся поодаль кобылицы убеждали А. Сузина в том, что ответ ложен. Путешественник удивился такому приему, так как знал, что характерной чертой казахов было гостеприимство, и понял, что «причиной этой невежливости были вооруженные длинными пиками казаки, на которых киргизы (казахи — В. Г.) поглядывали искоса и недоверчиво».
Под вечер показалось несколько аулов. К которому ехать? Присмотревшись, в одном из них увидели белые юрты казацких офицеров, находившихся при султане, направились туда через речку Утву (иначе ее называли Чунгуртай). Не доезжая аула, встретили султана Бай-Мухаммеда и его родственника султана Махмуда в сопровождении нескольких пожилых казахов. В облике их было больше монголоидных черт — прямые черные волосы, черные, слегка раскосые глаза, небольшой нос, довольно широкие скулы, коренастая фигура.
Султану тогда было сорок три года. Бай-Мухаммед неплохо говорил по-русски. Он поздоровался с А. Сузиным и сопровождавшими его казахами. Каждого султан назвал по имени, расспрашивал, согласно степному обычаю, о подробностях их семейной жизни. Позже А. Сузин убедился, что не только Бай-Мухаммед, но и другие казахи отличались тонкой наблюдательностью, выработавшейся веками в условиях кочевой жизни, когда нужно было запомнить каждого встречного в степи, уметь по едва уловимым приметам выбрать правильнее направление, запомнить характер пастбищ, предвидеть изменение погоды. А правителю память и наблюдательность нужны были особые, поскольку в условиях бытовавших среди казахов обычаев военной демократии невнимание к тому или иному воину могло того обидеть.
Рослый, со склонностью к полноте султан был одет в голубой халат, небольшую барашковую шапку поверх шелковой тюбетейки и зеленые сафьяновые сапоги.
Когда подъехали к юрте султана, ее хозяин и А. Сузин слезли с лошадей. Султан снова пожал руку гостю и повел его к своей юрте. Для них из юрты вынесли два раскладных табурета. Казахи уселись вокруг на коврах. Юрта султана имела деревянный остов, состоявший из двенадцати складывающихся решеток, которые образовывали стенки. К их верхним перекрестиям привязывались семьдесят жердей купольного перекрытия, на которые опирался центральный обод. Стены и купол юрты были устроены из войлока.
Юрта султана отличалась от других, пожалуй, только размерами и белыми кошмами. Внутри была богато украшена настенными орнаментированными войлоками, на полу лежали белые войлочные ковры с вваленным и нашитым узором из черной и красной шерсти. Напротив дверей у стены один на другом были нагромождены сундуки, тюки, кожаные матрацы и подушки. Справа от двери, за полотняной занавеской сидели женщины, скорее всего султанша с дочерями, которые время от времени сверкая любопытными черными глазами давали знать о своем присутствии.
А. Сузин сообщил султану о том, что прислан к нему из Оренбурга с поручением, о котором хотел бы поговорить с ним завтра после того, как отдохнет после непривычного путешествия.
— Что до себя,- добавил наш земляк,- я рад возможности познакомиться с Вашей султанской милостью, пожить некоторое время в Вашем ауле и попить кумыс, который врачи посоветовали мне как единственное средство для поправки моего слабого здоровья.
— А говорили ли врачи,- спросил Бай-Мухаммед,- что лучше всего есть при лечении кумысом?
— По их мнению, здоровее всего баранину.
— Хорошо, но какая именно баранина?
— Признаться, я специально не расспрашивал их об этом.
— Вот то-то, мы лучше, чем врачи знаем это. И за кумыс сразу браться не стоит; понемногу привыкать надо, иначе кумыс может повредить, потому-то я вам в первые дни не советую пить много кумыса.
Тем временем тюленгут султана взбалтывал деревянной ложкой «белый нектар» — кумыс в большой кожаной миске, чтобы сделать его лучшим для употребления. Султану и гостю поднесли напиток. Зная обычаи казахов, А. Сузин отказался взять первым предложенный стакан, и увидел, что султану это понравилось. После чего наш земляк, постившийся целый день, с наслаждением выпил кумыс. Гостя отвели отдохнуть с дороги в отдельную юрту, а через некоторое время пригласили к султану на чай. В крепкий чай добавляли густых сливок и подавали кусочки кислого теста, варенные в сале — баурсаки. Трапеза завершилась, А. Сузин вернулся к себе. Переполненный впечатлениями, он долго засыпал на непривычной для него кошме.
В своих воспоминаниях наш земляк не касался поручения, которое он выполнял у султана, а отчет о поездке в Оренбургском архиве не был обнаружен. Однако можно установить по другим данным, что А. Сузин со своим поручением справился.
Бай-Мухаммед отличался в высокой степени дипломатическим .даром. Автор биографической статьи об этом султане в дореволюционном «Энциклопедическом словаре» панегирически писал о том, что «миролюбивый от природы Бай-Мухаммед) много содействовал умиротворению киргизов (казахов — Г. В.), удерживал от хищнических набегов на нашу линию, возвращал захваченный ими скот и неоднократно освобождал русских) пленников. Он убедил киргизов (казахов — В. Г.) возобновить древний, забытый сугум (подать — В. Г.) и добровольно вносить ежегодно по 1 руб. 50 коп. с кибитки (юрты — В. Г.), кибиточный сбор этот предназначался исключительно на нужды киргизов (казахов — В. Г.). Б(ай-Мухаммед) первый подал киргизам (казахам — В. Г.) пример оседлой жизни, устроив для себя при реке Илеке дом, при котором предполагал учредить и земледельческое училище; он также покровительствовал торговле». За верную службу царь произвел в 1847 г. Бай-Мухаммеда в генерал-майоры.
И было за что: он сделал все, чтобы избавиться от руководителя антифеодального и антиколониального восстания 1836-1837 годов в Западном Казахстане поэта-импровизатора Махамбета Утемисова. После поражения восстания М. Утемисов на землях Малого жуза сделал ряд безуспешных попыток вновь поднять массы на борьбу. По повелению Бай-Мухаммеда был убит.
Сохраняя верность царизму, Бай-Мухаммед тем не менее вел самостоятельные переговоры с хивинским ханом. Когда в 1837 г. хивинский посол возвращался из Оренбурга домой через кочевья Младшего жуза, султан поручил одному из своих подчиненных съездить вместе с тем в Хиву.
Вечером того дня, когда А. Сузин посетил Бай- Мухаммеда, тот устроил прием в честь другого своего гостя — султана Иртена Каратаева. Бай- Мухаммед усадил справа от себя Иртена, а А. Сузина — слева, как дорогих гостей. В юрту заходили званые и незваные гости, здоровались за руку с хозяином и рассаживались соответственно своему социальному положению полукругом. «У казахов такой обычай,— писал А. Сузин,- что никому нельзя запретить заходить в юрту». Всего собралось около сорока человек.
А. Сузин заметил, что казахи простого происхождения в беседе с султанами называли их не по имени. Обращаясь к ним, казахи употребляли слово «таксыр». Приветствуя или выражая благодарность султану, они обращались со словом «алдияр», приложив обе руки к груди.
Тюленгуты разносили в больших мисках кумыс, а хозяин и султан Иртен, выпив первыми по стакану напитка, стали угощать гостей, передавали им фарфоровые пиалы. Гости приближались к ним на коленях, чтобы принять чашу. Затем на большом подносе разносили крепкий чай в чайниках, «совсем как у нас», заметил А. Сузин. Гостям подали тазы с водой, чтобы те вымыли руки. Затем около сидящих разостлали цветастые скатерти. Тюленгуты разнесли деревянные блюда с нарезанной тонкими ломтями печенкой, отваренной с бараньим салом, сырокопченой колбасой из конины — козы, жаркое из печени, легкого и мяса — куардак. Но венцом стола был бешбармак — сваренная в бульоне баранина.
А. Сузин уже знал, что бешбармак в переводе означает «пять пальцев», потому что это блюдо было принято есть руками. Большое блюдо с бешбармаком поставили перед хозяином и его главными гостями. Голову барана преподнесли Иртену, который отрезал уши и подал их молодым мужчинам, а затем отрезал от головы небольшие кусочки мяса и раздал их. Бай-Мухаммед и Иртен приглашали сидевших далеко гостей, угощали их, клали им в рот лучшие куски мяса, чтобы
этим проявить уважение. Приглашаемые подползали к ним на коленях.
Бешбармак запивали сорпой — крепким бульоном, который подавали в больших пиалах.
После еды присутствующие снова вымыли руки. Подали кумыс, который А. Сузин назвал — «единственным напитком моих кочующих друзей, заменяющим им горячительные напитки, с той разницей, что, обладая их хорошими свойствами, кумыс не вызывает тех вредных последствий, которые поражают наших цивилизованных европейцев, избыточно употребляющих их». Путешественник хвалил конину, которой его угощали.
Во все время обеда не прекращалась оживленная беседа между присутствующими.
На следующий день А. Сузин бродил вдоль речки Утвы. Он собирал травы для гербария. Заходил в юрты, с помощью переводчика беседовал с казахами и казашками. Мужчины были одеты в широкие белые рубахи, узкие безрукавки или кафтаны с рукавами и широкие шаровары. Голову покрывала остроконечная войлочная шапка. В отличие от других народов, исповедовавших мусульманскую религию, женщины пользовались у казахов значительной свободой, не закрывали лица перед посторонними. А. Сузин отмечал, что одежда султанши и ее дочерей не отличалась от одежды простых женщин: они были одеты в широкие цветные платья из хлопчатобумажной ткани, бархатные жилеты и собранные у щиколотки шаровары. Казашки украшали себя бусами, серьгами и браслетами, на голове носили шапочки с султаном из перьев филина или высокие тюрбаны. Обувались они в мягкие сапожки «ичиги». Одежда девочек украшалась нашитыми монетами, в косы вплетались ленточки также с нашитыми на них монетами.
Вскоре султан и его аул откочевали в другое место, дальше к юго-востоку. Их сопровождали две сотни казаков. Вслед за ними поехал и А. Сузин. Затем кочевники отправились к местности Булдурты, в пятнадцати километрах от Озерного форпоста пограничной линии.
А. Сузин записывал и заучивал чаще всего употребляемые казахские выражения. Это дало путешественнику возможность лучше познакомиться с нравами и обычаями казахов.
Письмоводитель султана Минчирака — татарин с неожиданно русской фамилией Богданов рассказал А. Сузину о красоте казахских песен, которые, по его словам, были лучше татарских и башкирских. Эти песни наш земляк услышал на казахской свадьбе, на которую он поехал вместе с султаном Манбетом. Жених рассказал гостям, что уже семь лет как обручился со своей невестой. За это время он заплатил калым: сорок баранов, пять лошадей, несколько коров и двух верблюдов.
— У вас, — сказал он А. Сузину, — гораздо лучший обычай; нет таких расходов, и человек так долго не мучится.
Вскоре отец невесты — местный старшина пригласил А. Сузина и Манбета пообедать.
В честь их приезда закололи барана. В юрте наш земляк увидел нарядно одетую невесту. На ней был шелковый халат, подбитый перьями фазана, с меховой опушкой, высокий головной убор, вышитое покрывало.
Гостей угощали кумысом, в это время двое молодых казахов пели попеременно «короткие строфы, как пастухи в эклогах Вергилия», отмечал
А. Сузин, воспитанный на античной литературе. О казахских исполнителях песен А. Сузин писал: «Должно быть, они вели между собою спор, и слушатели шумным смехом и громким повторением некоторых пропетых выражений подбадривали то одного, то другого».
Судя по этому описанию, ссыльный филомат был свидетелем так называемого айтыса — состязания акынов (поэтов-импровизаторов). Участники айтыса должны были уметь быстро и выразительно дать ответ сопернику.
После акынов двое музыкантов играли на музыкальных инструментах, которые, по словам А. Сузина, назывались «чибузга» (скорее всего это был кобыз — двухструнный смычковый музыкальный инструмент) или «друмла». Музыкант, игравший на «чибузге», после каждого отрывка добавлял какое-то слово, подытоживая мысль, выраженную музыкой.
На следующее утро А. Сузин и Манбет поехали в соседний аул, в котором в связи со свадьбой были устроены спортивные состязания. Интерес зрителей вызвали скачки на приз — «байга», борьба двух силачей — «курес», поединок двух всадников, пытавшихся свалить друг друга с седла — «сайыс», борьба между всадниками, старавшимися вырвать друг у друга убитого козленка — «кокпар». Молодежь участвовала и игре «кыз-куу» («догони девушку») — парень и девушка скакали наперегонки. Если обгоняла девушка, она била парня плетью, а если обгонял парень — он целовал девушку. Долго разъезжались после состязаний возбужденные зрители, горячо обсуждая результаты игр.
На этом опубликованные записки А. Сузина кончались. Как мы убедились, наш земляк был внимательным наблюдателем и сумел донести до читателей своеобразие жизни казахов.
Выполнив поручение Пограничной комиссии, А. Сузин вернулся в Оренбург, продолжал службу. Летом 1837 г. ему было разрешено вернуться домой. Об обстоятельствах дальнейшей жизни А. Сузина его биографы не распространялись. В Центральном государственном историческом архиве УССР удалось обнаружить документы, рассказывающие об интересном эпизоде из жизни А. Сузина после возвращения.5 Он поехал в имение своего друга графа К. Ходкевича в Млынов на Волыни, привез подарки от их общего приятеля Я. Виткевича — сувениры из Афганистана, где Виткевич был с дипломатическим поручением.
С января 1838 г. А. Сузин был гувернером у племянников К. Ходкевича.
Но злоключения бывшего филомата не кончились. Летом 1838 г по Волыни, Белоруссии и Литве прокатилась волна арестов. Жандармы арестовывали людей по подозрению в участии в подпольной организации «Содружество польского народа», возглавляемой революционером Ш. Конарским (об этом подробнее см. главу «На краю тайги»).
20 июля 1838 г. А. Сузина арестовали в имении К. Ходкевича, перевезли в близлежащий город Луцк, а затем — в Киевскую крепость, спустя несколько дней доставили в Вильно в следственную комиссию. После рассмотрения дела А. Сузина комиссия пришла к заключению: «Хотя дворянин Адам Сузин в принадлежности к демократическому обществу не сделал сознания, но признавая его как имевшего связи с злоумышленниками и проживавшего по бессрочному и неузаконенному письменному виду, не токмо сомнительным, но по отысканным письмам подозрительным, препроводить оного на кошт самого его, к господину Киевскому военному генерал-губернатору Бибикову на дальнейшее его высокопревосходительства благоусмотрение и распоряжение согласно данному нам от 20 июля за № 1506 предписанию об отсылке Сузина за строгим надзором по приводимым правилам в Киев».
Долго сидел А. Сузин под стражей в казематах Киевской крепости, пока 5 февраля 1839 г. секретная комиссия не предложила генерал-губернатору освободить его от ареста за неимением улик и разрешить отправиться на место жительства с учреждением за ним строгого полицейского надзора.
Сведения о дальнейшей жизни А. Сузина скудны.
Третий признанный руководитель филоматов Ян Чечот был сослан на Урал вместе с Т. Заном и А. Сузиным.
Согласно документу, обнаруженному в деле «О дворянстве Чечотов» в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде, он родился 17 июля 1796 г. в застенке (шляхетском поселении) Малющицы Новогрудского уезда (ныне Малюшичи Кореличского района Гродненской области) в семье мелкого дворянина, арендовавшего чужие имения. Учился он в доминиканской школе в Новогрудке вместе с Адамом Мицкевичем, вместе с ним в 1815 году поступил в Виленский университет.
Это о них вспоминал на склоне лет их земляк и соученик Игнат Домейко: «Двое наших учеников новогрудской школы с малых лет хорошо знали наш литовский (белорусский — В. Г.) народ, полюбили его песни, прониклись его духом и поэзией (…), чему, видимо, способствовало и то, что небольшое местечко Новогрудок мало отличалось от наших деревень и застенков. Школьная жизнь была, по сути, сельской. Друзья ходили по ярмаркам, бывали на крестьянских свадьбах, дожинках и похоронах. Еще в школе бедная крыша и народная песня зажгли в груди друзей первое поэтическое вдохновение…»
Из-за недостатка денег Я. Чечот проучился в Виленском университете только год и вынужден был поступить работать. Он не порывал связи со своими друзьями по университету и активно участвовал в подпольных обществах. Записывал белорусские песни и был известен сочинением песен по их образцу.
Поэт заявлял: «Ни просвещение страны, ни земледелие не могут двигаться вперед быстрым шагом, пока не будет уничтожено самое позорное, укорененное многими столетиями и предрассудками препятствие — неволя крестьян, столь противоречащая естественному праву, здравому рассудку и даже частым расчетам на прибыли, приводящая в стыд людские сердца, ибо является не оправдывающей усилий для стольких нуждающихся в помощи и ужасной с точки зрения ближних».
Мысли Я. Чечота почти совпадали со сходными мыслями пред декабристских организаций: Союза благоденствия и Общества соединенных славян. Выдвижение на первый план программы моральных преобразований человечества было главной, определяющей чертой всех просветительских конспираций того времени в Российской империи, во Франции, Германии. Однако Я. Чечот и другие в отличие от своих западноевропейских единомышленников воспринимали уравнительные идеи с позиций антифеодальной борьбы собственной страны. В одном из своих трактатов Я. Чечот говорил о необходимости введения конституции и представительного правления: «Счастье народа зависит в равной степени как от сознательности граждан, так и от доброты правительства. Не могут быть добрыми граждане там, где плохое правительство. Настоящее правительство там, где благо народа зависит не от воли, каприза и насилия одного, а от общественных советов».
В 1823 году, когда начались аресты филоматов, был арестован и Я. Чечот. Во время следствия он предвидел печальную судьбу и свою, и своих друзей. Однажды в заключении поэт запел пророчески песню, которую сам сочинил:
— Да летят, летят да дикие гуси,
Да нас повезут до далекой Руси.
Сослали Я. Чечота в Кизил (ныне Кизильское, на крайнем юге Челябинской области). Здесь он провел полгода в тюрьме, а затем его перевели в Уфу. В документах, обнаруженных в Центральном государственном архиве Башкирской АССР в Уфе и в Оренбургском архиве, встречаются сведения о пребывании Я. Чечота в Уфе под надзором полиции.
В деле «О лицах, состоящих под надзором полиции» за 1827 год есть запись: «Иван Чечот в городе Уфе занимается учением языков». 2 мая ему позволили служить в канцелярии губернатора.
В «Ведомости о состоящих под надзором полиции в городе Уфе за майскую треть сего 1830 года» имеется запись: «студент Иван Фадеев сын Чечот, переименованный в канцеляриста прошлого 1828 года июля 14 дня, находится на квартире и продолжает служение в канцелярии господина Оренбургского гражданского губернатора, занимается письмоводством и от казны уже содержания никакого не имеет, а получает соответственно трудам жалованье.»
Я. Чечот собирал этнографические и фольклорные материалы и в ссылке. Часть из них он пересылал своему другу по университету, филомату, видному монголоведу Осипу Ковалевскому в Казань. Эти материалы погибли во время разорения варшавской квартиры О. Ковалевского в 1863 г. Об этом О. Ковалевский с горечью писал на склоне лет востоковеду В. В. Григорьеву в письме, обнаруженном в Рукописном отделе Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде: «И эта пачка писем (Чечота), около 200 листов, во время разгрома моего имущества в Варшаве пропала без вести. Тяжело, тяжело об этом писать».
Согласно делу «О доставлении ведомостей о лицах, состоящих под надзором полиции в Оренбургской губернии 6 сентября 1830 года» Я. Чечот был «освобожден из-под надзора полиции с тем, дабы он не возвращался на жительство в присоединенные от Польши к России губернии, но имел свое пребывание и продолжал службу во внутренних России губерниях».
Сообщавший об этом в Оренбург графу В. А. Перовскому оренбургский гражданский губернатор Дебу добавлял в письме из Уфы от 17 ноября 1832 г.: «А потому он, Чечот, пользуясь сим дозволением и отправился из города Уфы в том же году в столичный город Москву, где он намерен был продолжать службу, и ныне, как мне известно, находится в Твери».
Спустя год Чечоту разрешили перевестись в Лепель в управление инженеров Березинского канала. В 1841 г. он смог переехать на Новогрудчину, где работал библиотекарем в богатой библиотеке графа Хрептовича в имении Щорсы.
И. Домейко вспоминал на склоне лет, когда посетил Великую Долматовщину: «Ян Чечот прожил три года в этом самом домике. Со времени своего приезда он был всегда одинаков: спокойный, говоривший немного, строгий по отношению к себе и к другим, но в то же время приветливый, привлекающий к себе детей и трудолюбивый, обучал детей хозяина и его родственников грамматике, истории и т. д. На третий год пребывания в Великой Долматовщине здоровье Я. Чечота ухудшилось. С трудом его уговорили, чтобы он прибегнул к минеральным водам, потому что лекарства ему уже не помогали. Он дал себя вывезти в Друскеники и там закончил свою тяжелую жизнь».
Тяжелая болезнь подтачивала физические силы поэта, но не могла подточить его душевные силы, сломить его волю. Он продолжал главное дело своей жизни — изучал белорусское народное творчество.
В Щорсах Чечот начал, а в Великой Долматовщине продолжил издание пяти сборников белорусских народных песен в переводе на польский язык (только в последнем сборнике песни приведены в оригинальном белорусском звучании). Чечот опубликовал более тысячи песен, чем положил начало белорусской фольклористике. Наряду с обрядовыми и семейными в сборник попали и антикрепостнические песни. Последний сборник увидел свет в 1846 году.
Умер Чечот 11 августа 1847 года в Друскениках (ныне Друскининкай Литовской ССР) в крайней бедности. Друзья похоронили его в селении Ротница (ныне Ратнича под Друскининкаем), где и сейчас можно видеть надгробие на могиле поэта.
Имя Яна Чечота — поэта и революционера — как и имя его друга А. Мицкевича навсегда вошло в белорусскую культуру.