Славянская литературная общность — прошлое без будущего?
К теме общности славян мне доводилось обращаться неоднократно. Но понимание, что далеко не все значимое учтено, а тем более должным образом осмыслено, вынуждает возвращаться к ней снова. А в комплексе составляющих данной проблемы, для меня как заведующего кафедрой славянских литератур Белорусского государственного университета — и по долгу службы, и по влечению сердца — особый интерес при неизменной актуальности представляет вопрос, выносимый на обсуждение сейчас.
Обсуждать же его, равно как и сопрягающиеся с ним, вряд ли можно без обобщенного — пусть схематичного, но ни в коем случае не тенденциозного по установке — взгляда на конкретно-историческое содержание идей единства славян и ее реализации в разные времена, вплоть до нынешних.
На основательность и полноценную системность в рамках жанра данной публикации претендовать никак нельзя. Однако зафиксировать основные закономерности интересующих нас процессов все-таки нужно и можно, принимая во внимание хотя бы совокупности предпосылок, определявших некую этапность, сознательно идя при этом на упрощения в хронологизации, а также в учете некоторых иных признаков. И вот как все это допустимо, на наш взгляд, представить.
IX—XII века:
Благодаря равноапостольным Кириллу и Мефодию, а затем их ученикам, выделяется общность — славяне как отдельный народ Божий, — с отчетливой идентификацией через свой язык, со временем признанный равносвященным, и через принятую от Византии веру христианскую.
XII—первая половина XIX вв.:
Складываются восточно-, южно- и западнославянская субобщности; хотя на протяжении веков не теряет смысла категория «славянская эпическая общность», а по отношению к славянам православного вероисповедания — «общая книжность», поскольку в обиходе находился фактически один и тот же фонд богослужебных, агиографических, духовно-просветительских текстов, да кроме того, осуществлялись взаимовлияния, весьма важные и для становления светской литературы. Однако со временем церковнославянский язык, оставаясь единым языком письменности лишь для части славян, обретает варианты, редакции, приближающие его к живым наречиям, оформляющиеся в самостоятельные языки. Конец указанного периода для большинства славянских народов означает национальное становление, в котором идея общности играет явно положительную роль. Кстати, на протяжении веков имеют место неоднократные попытки создать новый общеславянский язык; однако чем дальше, тем резче проявляется оппозиция «Восток-Запад», « Slavia orthodoxa — Slavia latina ».
Середина XIX— середина XX вв.:
Активно идет процесс формирования славянских наций; осуществляется окончательная кодификация самостоятельных национальных языков и утверждение их с полнозначными функциями во всех сферах вне Церкви. Особо значимо, что происходит восстановление или учреждение государственности славянских народов, точнее — создание трех федеративных государств, основу которых составляли славяне: СССР, Чехословакия, Королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославия); хотя по-прежнему отношение к славянскому единству существенно корректируется отношением к «Западу» или «Востоку».
Вторая половина XX века:
Все славяне оказываются в социалистическом лагере, и эта общность в известном смысле имеет значение суперэтнической; при этом в обиходе закрепляются определения «югославская литература», «чехословацкая литература» и т. д. Выполнявший изначально интеграционную функцию церковнославянский язык загнан, что называется, под спуд окончательно, причем для его оживления или обновления постепенно исчезают все предпосылки; языком межславянского общения и языком-посредником в осуществлении разного рода литературных контактов становится русский; к тому же русистика обретает весьма значимый международный статус, что в известной степени влияет также на развитие славистики в целом, а значит, и утверждения славян среди остальных народов мира.
Конец XX—начало XXI вв.:
«Лагерь» полностью развален, разогнан; церковнославянский язык удерживается только в функции сакральной, имеющей, собственно, значение всего лишь для части славянства, т. е. для сохранивших веру православных, и даже у них, несмотря на последовавшее возрождение Церкви, оказывается под нажимом секуляризованного общественного сознания, которое практически игнорирует «устаревшую церковнославянщину». Однако и русский язык в роли средства межнационального, в том числе и межславянского, общения упорно игнорируется; историческое содержание идеи славянского единства подвергается основательной ревизии, да и вообще родство славян начинает отрицаться — пусть, мол, каждый славянский народ своим ходом, при отдельности и самодостаточности, направляется в очередной рай на земле.
Всем хочется в рай, да… как известно, грехи не пускают.
Но мы не об этом, а о своем, литературном да филологическом: совершенно привычным и даже незаменимым, вроде бы, стал для нас термин «мировая литература», несмотря на расплывчатость его в аспекте обозначения общности, тогда как даже определение «славянские литературы», некую общность в прошлом все-таки обозначавшее, воспринимается не более чем историзм. Стоит, между прочим, обратить внимание на такую лингвистическую особенность: первый из этих терминов употребляется в единственном числе, а второй — во множественном.
Принимая во внимание весь комплекс условий, которыми так или иначе предопределялось развитие культур славянских народов при социализме, нельзя не отметить, что в этот период славяне имели представление друг о друге пусть и неполное, однако более основательное, нежели о народах иных. То же самое можно сказать и о литературных взаимосвязях, взаимодействиях. Объективности ради мы, ее естественно, не должны забывать, что связи эти, как правило, осуществлялись в соответствии с директивами сверху, разрешительным критерием включения того или иного писателя в действующую систему контактов была его лояльность к идеям марксизма-ленинизма, предлагавшиеся для перевода произведения подвергались идеологической цензуре и т. д. Тем не менее практически все славянские литературы были действенно включены во вполне масштабный контекст так называемого социалистического содружества, утверждаясь не только в нем, но и за его пределами. И осуществлялось это, прежде всего, благодаря переводам на русский язык, которые выполняли роль посредников, весьма способствуя распространению и признанию, поскольку такого рода русскоязычные издания выходили, как правило, в сериях, которые имели внушительные тиражи и вполне приличное полиграфическое оформление, а расходились по широко разветвленным и в границах СССР, и за его пределами сетям книготорга, межбиблиотечного обмена. Помимо прочего, кстати, и гонорарное обеспечение как авторов, так и переводчиков, было тогда не слабым. Чтобы не быть голословными, вспомним конкретные факты: в 1970/80-е годы московское издательство «Прогресс», позднее именовавшееся «Радугой», в серии «Мастера современной прозы», реестр которой включает не один десяток имен писателей-славян, выпускало книги тиражами 100 тысяч экземпляров; его же «Библиотека литературы БНР», «Библиотека литературы ПНР», «Библиотека литературы СФРЮ», «Библиотека литературы ЧССР» и т. д. имела тиражи по 25 тысяч экземпляров для поэзии, 50 тысяч — для прозы; названные издания можно было найти в книжных магазинах и библиотеках не только всего Советского Союза, но также многих стран. Плюс к тому еще одно обстоятельство, о котором неловко упоминать, но без которого картина останется неполной — то, что и живым авторам, и переводчикам выплачивался гонорар за печатный лист не меньший, чем месячная зарплата учителя, врача, инженера. И это касается не только названного, отдельно взятого издательства, да и не только ограниченного круга писателей. Разумеется, хватало причин к происходившему относиться критически и по многим поводам сетовать. Но что мы имеем после того, как упомянутая система действовать перестала?