Чарота, И. А. Спасо-Вознесенская церковь. Храм дорогой моему роду / Иван Чарота ; фото Н. Кузича // Царкоўнае слова. — 2021. — 16 красавіка (№ 16). — С. 9—12 : фот.
Воспоминания о родном крае, духовном воспитании уроженца Кобринщины профессора И. А. Чароты.
Спасо-Вознесенская церковь. Храм дорогой моему роду
Приснопоминаемый митрополит Филарет (Вахромеев), недавно отошедший к Господу, как-то сказал: «Духовная Родина – это те места, где мы повстречались с Богом». Отталкиваясь от этого высказывания, — а для меня малая родина оказывается все большим притяжением, — и пошли изложенные ниже размышления. Моему поколению памятно, как в середине 1980-х годов, после выхода в прокат фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние», расхожими стали слова «Дорога к храму». Между тем, поскольку сам фильм был не о покаянии в первичном смысле и звал он не к истинной духовности и не к Богу, то упомянутое выражение так и осталось в массовом сознании чем-то наподобие мыльного пузыря. Так или иначе, представление о храме и дороге к нему свое у каждого из нас. Эти понятия, собственно, могут наполняться содержанием не только индивидуализированным, специфически интимным, но и родовым, наследственным. Вот и я, пожалуй, как бы ни старался, не смогу на тему веры говорить, если не вспомню ту сельскую церковь, в которой крещены, венчаны и отпеты несколько поколений моего рода по обеим линиям.
Но для начала позволю себе рефлективное отступление. Вспоминается, как примерно лет сорок тому я при входе в церковь сербского монастыря Манасия прочитал: «Боже! Благослови того, кто входит в этот дом, спаси и сохрани того, кто из него выходит, и дай мир тому, кто в нем остается. Аминь». Как выяснилось позднее, слова эти принадлежат богомудрому Николаю (Велимировичу), сербскому святому XX века — епископу, богослову, общественному деятелю и необычайно одаренному писателю. Процитированное изречение впоследствии доводилось читать еще не один раз при посещении того же монастыря, а также видеть написанным много где и даже растиражированным на продажу. Меня тем не менее оно каждый раз трогало. Впечатление от него было обусловлено как концентрированной содержательностью, мудрой проникновенностью, так и своеобразной поэтичностью. А мое восприятие включало и еще что-то, зависящее не столько от глубокого содержания и яркой формы непосредственно этого образца красноречия.
Дело в том, что дорогу к древнему сербскому храму я нашел не сам, а был привезен коллегами-сербами. Сербы же для ознакомления со своей страной зарубежных писателей и ученых-славистов — как раз в составе таких групп чаще всего мне доводилось там бывать — всегда возили показывать монастыри, церкви. Несмотря на официальный атеизм, они держались убеждения, а показанным и нас убеждали, что нет и быть не может более надежных, нежели эти, свидетельств о самосознании народа, о значимости его истории, о сущности духовных традиций. Причем обычно за день, хотя такие путешествия, как правило, были не однодневными, мы оказывались в нескольких святых обителях, получая возможность осознать, насколько судьбоносным для сербов является Православие. Понятно, такие группы складывались из представителей разных наций и вероисповеданий, так что, естественно, реакции на увиденное были далеко не одинаковыми.
Что же касается меня, то в дополнение к уже вспомненому я должен рассказать вот о каком случае. Еще раз уточняю, что подавляющее большинство экскурсантов составляли обычно американцы и западно-европейцы. Так что я обычно, в храмы заходя вместе с ними, крестился лишь украдкой. И вот однажды в такой группе оказался молодой человек из России, сын известного филолога, который не только чинно осенил себя крестным знамением при входе, но и, зайдя вовнутрь, благоговейно поклонился и_приложился к храмовой иконе. Я, признаюсь, был устыжен и по-настоящему вразумлен. После этого никогда больше меня в поведении не сдерживало то, что могу смутить находящегося рядом иностранца-иноверца.
Изначально, однако, я намеревался сказать здесь о другом — о том, что во время упоминаемых путешествий чувство гордости за братский народ у меня сочеталось также с горечью, ибо никак невозможно было не сравнивать с тем, что происходило на просторах СССР. Я имею в виду, что у нас тогда, принимая зарубежных гостей, по укоренившейся традиции везли показывать какой-нибудь завод-гигант, мощную электростанцию, ударную стройку или передовой животноводческий комплекс. И все подобное делалось ради того, собственно, чтобы похвалиться «светлыми» перспективами удовлетворения потребностей материальных, физиологических. Забота же о «духовности» иллюстрировалась не чем иным, как строительством новых клубов, эстрадных площадок или стадионов, которые должны были оправдывать лозунг «В здоровом теле — здоровый дух», что, как известно, искажает смысл далеко не глупого выражения. Так мы представлялись миру в то время, когда церкви и монастыри наши оказались либо до основания уже разрушенными, либо превращенными в склады или иные «полезные» объекты. Кстати, искаженное, как в кривом зеркале, отражение описанных экскурсий по Сербии мне доводилось видеть немного раньше, в начале 1970-х годов, при посещении Киево-Печерской лавры. Туда я, будучи студентом и подрабатывая в качестве гида-переводчика, привез югославских туристов. Так вот, и до того, как войдешь в пещеры, и после того, как выйдешь из них, посетителям души загаживались громкоговорителями, по которым без остановки шла трансляция вульгарно атеистических лекций.
Тогда я, маловерный, предвидеть не мог, — а если бы кто и предсказывал, не поверил бы — что придет время, когда на моей родной земле храмы будут восстанавливаться и даже строиться новые. Но произошло именно так, и это для моего поколения представляло настоящее чудо, а вместе с тем и убедительное подтверждение написанного в Евангелии: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф. 19:26). Так что и меня Господь сподобил своими глазами видеть, как мои соотечественники возвращают осознание святости, а также потребность чувствовать себя не отторгнутыми от веры и не отделенными от Церкви. Вот и наблюдаю это уже тридцать лет в Петро-Павловском соборе Минска, прихожанином которого являюсь, а также и вне столицы, в разных уголках Беларуси.
Особенно греет душу все, что в этом плане происходит на родной Брестчине. До сих пор не стираются из памяти дни 16-19 сентября 1996 года, когда я имел честь и огромную радость участвовать в торжествах, посвященных памяти преподобномученика Афанасия, игумена Брестского, святого покровителя моей малой родины. Такое событие для меня (недалеко от Бреста родившегося, а к тому же и день рождения пришелся на время торжества), естественно, имело исключительное значение. Тогда удалось побывать на богослужениях во всех храмах Бреста и в Свято-Афанасьевской часовне, а также посетить несколько пригородных и сельских приходов — Гершоны, Дубровка, Плоска, Черни, Остромечево. А в последующие годы как участнику экспедиции «Дорога к святыням» при негасимой лампаде с Благодатным огнем от Гроба Господня, посчастливилось бывать во многих церквях городов и весей области — Белоозерска, Березы, Жабинки, Ивацевичей, Косова, Гощева, Телехан, Пинска, Иванова, Лыщи, Достоева… Все впечатления, полученные в таких экспедициях, сейчас непросто должным образом упорядочить, а все, что пережил, передать словами.
Пробуя изложить главное, остановлюсь вот на чем: все время не покидало своеобычное слезно-радостное чувство — из-за того, что дано осознать состояние блудного сына, вернувшегося к Отцу, возле которого, а значит, и вокруг тебя, так много дорогих людей, в полном смысле «ближних». Годами они не только старше или равны тебе, но и возраста детей твоих, и даже такие, как твои внуки. И, что существенно, ты замечаешь, что всем им постепенно становятся важными понятия Духовность, Святость, Божья милость. Чрезвычайно радовало, что всюду, включая приходы самой что ни есть глубинки, негасимую лампаду встречало множество людей. Наиболее трогательно было смотреть на всегда присутствовавших бабулек. Это же они, по большому счету, сохранили нам веру, поскольку так и не позволили себе забыть дороги к храмам, а что еще важнее, наперекор всем запретам водили-носили крестить и причащать своих наследников. А при этих встречах без слез невозможно было смотреть, как они запредельно натруженными руками поднимали внуков или правнуков, чтобы те могли зажечь от лампады свечечки и вместе с ними принести Благодатный Огонь в свои дома. Как ярко тогда вспыхивали лучики несказанной радости от утоления духовной жажды в глазах и старых, и малых! Кто же после этого сможет убедить меня, что народ мой утратил веру?! Ну, а чтобы еще раз оправдаться за рефлексивное отступление, добавлю: теперь у меня исчезли основания теряться перед братьями-сербами, так как уже есть что рассказать им о том, как мои соплеменники относятся к вере, как почитают святыни.
Между тем вереница воспоминаний несколько уклоняет к отвлеченности. Поэтому не лишним, наверно, будет и некий обобщенно-конкретный взгляд на религиозность в моем родном краю. Отметим, что население Брестчины всегда показывало себя твердым в вере — и когда пришлось противостоять униатизации как явлению политическому, и при атеистическом режиме в XX веке. Достаточно вспомнить имена святых, подвижничеством которых в разные времена освящалась Брестская земля. В сонме их не случайно прежде всего поминаются преподобномученик Афанасий Брестский, преподобномученик Макарий Каменецкий, преподобный Леонтий (Карпович), преподобномученик Серафим Жировичский (Шахмуть). С другой стороны, сами за себя говорят такие цифры: до 1990 года на Брестчине сохранялись 102 прихода с 97 священнослужителями, то есть практически половина всего оставшегося в БССР, а на 2020 год в одной Брестской епархии (хотя ведь есть еще и Пинская) насчитывается 202 прихода, 239 священников, 4 монастыря…
Позволю себе привести также некоторые наблюдения из собственного жизненного опыта. Неоднозначно относясь к оправдательным будто бы суждениям насчет действовавшего тотального запрета веры, сам я придерживаюсь мнения, что запретить веру никто не способен, по определению. Разумеется, атеистические власти это сделать очень старались. Но все-таки не получилось у них «показать по телевизору последнего попа». Наперекор воинственному безбожничеству у нас оставалось немало как преданных священнослужителей, так и искренних верующих. Скажем, сколько я помню себя, свой род и местный народ, у нас веры держались. Люди не переставали чтить церковные праздники, в отличие, кстати, от праздников советских; в деревне нашей не было некрещеных вообще; из поколения старшего все были венчаны; и без церковного отпевания ни одного человека не похоронили. Хотя, между прочим, наша церковь и наше кладбище находятся в другом селении, даже не самом ближнем. Показательно также, что по всей нашей округе, за небольшим исключением, церкви оставались действующими и богослужения проходили во все воскресные и праздничные дни, как положено. Правда, школьникам посещать их категорически не позволяли учителя; постоянными прихожанами были в основном женщины, из мужчин — немногие.
Среди таких, слава Богу, был мой дед Павел, от которого, видимо, и мне передана вера — понятно, несравнимо слабее, чем у него. Для большей ясности должен отметить вот что: появившись на этот свет, я застал только деда по линии материнской и бабушку по отцовской. Бабушка, родом как раз из Вежек, где находится наш храм, дорогу к нему тоже не забывала и тоже регулярно молилась дома. Впрочей, как и мать моя. Однако в этом отношении влияние деда на меня, внука-первенца, бесспорно преобладает. От родственников (у деда было восемь братьев и сестер), а также соседей доводилось слышать, что с детства в его натуре проявлялась искренняя религиозность. Неслучайно его с малых лет звали читать Псалтырь возле усопших, причем не только в своей деревне, но и в соседних. Это по-своему продолжалось и позднее. Уже в советское время также его обычно просили прочитать молитвы на поминках односельчан. С отличием окончив приходское училище, он достаточно хорошо знал и Священное Писание, и церковный календарь. Кстати, в награду за успехи полученные книги, в числе которых и Евангелие, он хранил всю жизнь, а Евангелие передал мне.
Вообще, судьбу его легкой никак не назовешь: довелось молодым отправляться в Америку на заработки, потом воевать на Бессарабском фронте Первой мировой, пережить и Вторую мировую, дважды разгребать пепелище родного, дома и отстраиваться, рано остаться без жены… А поддерживал его Бог, веру в которого он сохранял, особо не выставляя, но и не пряча. Помнится, к деду часто приходили односельчане выяснить, на какой месяц и день «выпадае» в текущем году Пасха и когда, соответственно, будет тот или иной «подвижный» праздник. И он без календаря все даты определял, пользуясь только так называемой «ручной пасхалией», сущность которой объяснял и мне, уже студенту, но у меня толку не хватило усвоить.
Правда, когда вырос, стал записывать молитвы, которые дед читал. А в детстве я молился как-то своими словами. Когда это вспоминаю теперь, то и усмехаюсь, и теряюсь, что называется… Дело в том, что я тогда просил у Бога, чтобы Он мне и всем моим близким дал прожить семьдесят два года… Почему-то именно это количество лет мне малому казалось самым большим или самым приемлемым для срока земной жизни, а при этом у меня — с дистанции стадо очевидным — не хватало ума учесть, что на то время дорогому деду моему было уже примерно столько, сколько я желал ему. Благодарение Господу, Павел Бусень отошел в лучший мир на восемьдесят девятом году жизни. И бабушка, Харитина Чарота, также прожила больше того, что моему детскому недомыслию представлялось наибольшим…
Потом довелось мне учиться в пяти школах, включая музыкальную. И последние школьные годы связаны уже с районным городом Кобрином. Тогда я стал самостоятельно читать во множестве книжки типа «Библии для неверующих», поскольку иные, касавшиеся религии, недоступны были. И принялся как-то, по мере уже подросткового недомыслия, рассуждать о Боге. Более того, сам пытался вывести и друзьям объяснить, чтоб в философском смысле — конечно же, по моему разумению — означают ипостаси Божественной Троицы. Школьным товарищам и даже учителям, помнится, не однажды говорил, что настоящее образование можно получить только в духовной семинарии. Хотя, как и все вокруг, был пионером, комсомольцем. В партию, правда, Господь не пустил. Слава Ему за это, как и за то, что не позволил плутать в еретических чащобах самосейного философствования. К нормам постоянно возвращала жизнь семьи, рода. Сказывалось воздействие близких, и деда в первую очередь. А также само по себе существование церкви, несмотря на то, что я от нее все-таки отдалился, вместо храма Божьего направившись в «храм науки» — университет.
Лишь спустя годы восстановилось то, что можно считать равновесием. И когда стал работать в университете, я не скрывал, что регулярно посещаю церковь, а как специалист охотно сотрудничаю с церковными структурами. Диапазон реакций на это со стороны коллег был весьма широким: полное безразличие к моей устремленности, простое начальное любопытство к вопросам веры, какая-то настороженность, демонстративный (якобы от «науки») скептицизм, но также и уважительное отношение. Кстати, многие коллеги впоследствии сами начали приближаться к Церкви, а некоторые — к Костелу. Иное проявлялось у представителей администрации, которая упорно держалась атеистических позиций. Соответственно, я вызывал раздражение довольно долго. Уже в 1990-е, когда в отчет по публикациям внес изданный перевод Евангелия на современный белорусский язык, декан заявила, что это, как и статьи о переводах, не учитывается — дескать, у нас государство отделено от Церкви. И мне пришлось иронически предлагать: пусть в таком случае от наследия, принадлежащего государству, отделят Библию Скорины. Мол, понятно, я себя не дерзаю сравнивать с Георгием-Франциском, но все же сподобился переводить — вроде бы, как и он, превозносимый за это же, а не только за осуществленное издание.
Что же касается упомянутого переводческого дела, то для меня самого оно имело чрезвычайно важное значение, и ему я не зря посвятил более четверти века. Имеется в виду белорусская Библейская комиссия, председатель которой, митрополит Филарет, благословил меня быть ее секретарем. Благодаря незабвенному владыке я получил возможность 25 лет переводить Священное Писание, с обязанностью вдумываться не только в общий смысл, но в значение каждого слова и каждого знака препинания. А при этом также основательно изучить все ранее выполненные переводы Евангелия на белорусский язык и на другие славянские, Так что отнюдь не случайно в процессе переводческой работы подготовил книгу «Белорусский язык и Церковь».
Возвращаясь же к детству, могу сказать, что из всего, непосредственно от деда услышанного о нашем приходском храме, в памяти сохранились только отдельные детали общей картины. В частности, что церковь нынешняя — совсем не такая, как прежняя. Что та была очень красивая, большая, трехкупольная, что купола той видны были в ясные дни из нашей деревни, за три версты с лишком, что на храмовый праздник (у нас говорили: «на заклад») там собиралась вся округа. Поясню, что для деда она была «нынешней», а для меня ее правильнее называть «тогдашней», поскольку ныне на ее месте стоит новая, — это та, в которой меня крестили, «введение» совершали и в которую к причастию водить начали. Кстати, почему-то выразительно припоминается, как я малый, приведенный туда матерью, после причастия подошел к тарелке с артосом и схватил его целую горсть, за что маме пришлось укорять меня. Теперь и самому неловко. А вот позднее услышанное от деда, что церковь небольшая, тогда мною не замечалось, так как она несравнимо больше хаты и даже школы, в которую как-то со старшими заглядывал. Да и людей там собиралось много, причем незнакомых и для меня интересных, даже совсем необычных. Прежде всего имею в виду на удивление подвижную женщину без ног. На мой вопрос, как эта тетя может так шустро передвигаться, мама шепотом ответила, что такой она родилась, такой и живет, благодаря Бога. Между прочим, эту женщину как добрую знакомую встречал я в нашей церкви и лет через сорок…
От матери я вообще услышал немало интересного, касающегося событий, связанных с нашей церковью, а также с обрядовыми традициями. Со свойственным юности скептицизмом, к примеру, я воспринимал мамины воспоминания о том, что в четверг Страстной седмицы наши люди после вечернего богослужения возвращались всегда с горящими свечами, донося их — безо всяких ухищрений ради защиты — до своих хат. Я, конечно, знаю, что обычай этот не только местный. Но впечатляет, а в свое время и улыбку вызывало то, что в данном случае речь шла о расстоянии около четырех километров. А моя мама непоколебимо верила, что в эту пору этого дня обязательно утихает ветер, приостанавливается любая непогода. Что ж, каждому дается по его вере. А сама установившаяся традиция склоняла к вере искренней.
Окончание читайте в следующем номере
Иван ЧАРОТА,
доктор филологических наук, профессор
Чарота, И. А. Спасо-Вознесенская церковь. Храм дорогой моему роду / Иван Чарота ; фото Н. Кузича // Царкоўнае слова. — 2021. — 16 красавіка (№ 16). — С. 9—12 : фот.
Воспоминания о родном крае, духовном воспитании уроженца Кобринщины профессора И. А. Чароты.
Спасо-Вознесенская церковь. Храм дорогой моему роду
Приснопоминаемый митрополит Филарет (Вахромеев), недавно отошедший к Господу, как-то сказал: «Духовная Родина – это те места, где мы повстречались с Богом». Отталкиваясь от этого высказывания, — а для меня малая родина оказывается все большим притяжением, — и пошли изложенные ниже размышления. Моему поколению памятно, как в середине 1980-х годов, после выхода в прокат фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние», расхожими стали слова «Дорога к храму». Между тем, поскольку сам фильм был не о покаянии в первичном смысле и звал он не к истинной духовности и не к Богу, то упомянутое выражение так и осталось в массовом сознании чем-то наподобие мыльного пузыря. Так или иначе, представление о храме и дороге к нему свое у каждого из нас. Эти понятия, собственно, могут наполняться содержанием не только индивидуализированным, специфически интимным, но и родовым, наследственным. Вот и я, пожалуй, как бы ни старался, не смогу на тему веры говорить, если не вспомню ту сельскую церковь, в которой крещены, венчаны и отпеты несколько поколений моего рода по обеим линиям.
Но для начала позволю себе рефлективное отступление. Вспоминается, как примерно лет сорок тому я при входе в церковь сербского монастыря Манасия прочитал: «Боже! Благослови того, кто входит в этот дом, спаси и сохрани того, кто из него выходит, и дай мир тому, кто в нем остается. Аминь». Как выяснилось позднее, слова эти принадлежат богомудрому Николаю (Велимировичу), сербскому святому XX века — епископу, богослову, общественному деятелю и необычайно одаренному писателю. Процитированное изречение впоследствии доводилось читать еще не один раз при посещении того же монастыря, а также видеть написанным много где и даже растиражированным на продажу. Меня тем не менее оно каждый раз трогало. Впечатление от него было обусловлено как концентрированной содержательностью, мудрой проникновенностью, так и своеобразной поэтичностью. А мое восприятие включало и еще что-то, зависящее не столько от глубокого содержания и яркой формы непосредственно этого образца красноречия.
Дело в том, что дорогу к древнему сербскому храму я нашел не сам, а был привезен коллегами-сербами. Сербы же для ознакомления со своей страной зарубежных писателей и ученых-славистов — как раз в составе таких групп чаще всего мне доводилось там бывать — всегда возили показывать монастыри, церкви. Несмотря на официальный атеизм, они держались убеждения, а показанным и нас убеждали, что нет и быть не может более надежных, нежели эти, свидетельств о самосознании народа, о значимости его истории, о сущности духовных традиций. Причем обычно за день, хотя такие путешествия, как правило, были не однодневными, мы оказывались в нескольких святых обителях, получая возможность осознать, насколько судьбоносным для сербов является Православие. Понятно, такие группы складывались из представителей разных наций и вероисповеданий, так что, естественно, реакции на увиденное были далеко не одинаковыми.
Что же касается меня, то в дополнение к уже вспомненому я должен рассказать вот о каком случае. Еще раз уточняю, что подавляющее большинство экскурсантов составляли обычно американцы и западно-европейцы. Так что я обычно, в храмы заходя вместе с ними, крестился лишь украдкой. И вот однажды в такой группе оказался молодой человек из России, сын известного филолога, который не только чинно осенил себя крестным знамением при входе, но и, зайдя вовнутрь, благоговейно поклонился и_приложился к храмовой иконе. Я, признаюсь, был устыжен и по-настоящему вразумлен. После этого никогда больше меня в поведении не сдерживало то, что могу смутить находящегося рядом иностранца-иноверца.
Изначально, однако, я намеревался сказать здесь о другом — о том, что во время упоминаемых путешествий чувство гордости за братский народ у меня сочеталось также с горечью, ибо никак невозможно было не сравнивать с тем, что происходило на просторах СССР. Я имею в виду, что у нас тогда, принимая зарубежных гостей, по укоренившейся традиции везли показывать какой-нибудь завод-гигант, мощную электростанцию, ударную стройку или передовой животноводческий комплекс. И все подобное делалось ради того, собственно, чтобы похвалиться «светлыми» перспективами удовлетворения потребностей материальных, физиологических. Забота же о «духовности» иллюстрировалась не чем иным, как строительством новых клубов, эстрадных площадок или стадионов, которые должны были оправдывать лозунг «В здоровом теле — здоровый дух», что, как известно, искажает смысл далеко не глупого выражения. Так мы представлялись миру в то время, когда церкви и монастыри наши оказались либо до основания уже разрушенными, либо превращенными в склады или иные «полезные» объекты. Кстати, искаженное, как в кривом зеркале, отражение описанных экскурсий по Сербии мне доводилось видеть немного раньше, в начале 1970-х годов, при посещении Киево-Печерской лавры. Туда я, будучи студентом и подрабатывая в качестве гида-переводчика, привез югославских туристов. Так вот, и до того, как войдешь в пещеры, и после того, как выйдешь из них, посетителям души загаживались громкоговорителями, по которым без остановки шла трансляция вульгарно атеистических лекций.
Тогда я, маловерный, предвидеть не мог, — а если бы кто и предсказывал, не поверил бы — что придет время, когда на моей родной земле храмы будут восстанавливаться и даже строиться новые. Но произошло именно так, и это для моего поколения представляло настоящее чудо, а вместе с тем и убедительное подтверждение написанного в Евангелии: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф. 19:26). Так что и меня Господь сподобил своими глазами видеть, как мои соотечественники возвращают осознание святости, а также потребность чувствовать себя не отторгнутыми от веры и не отделенными от Церкви. Вот и наблюдаю это уже тридцать лет в Петро-Павловском соборе Минска, прихожанином которого являюсь, а также и вне столицы, в разных уголках Беларуси.
Особенно греет душу все, что в этом плане происходит на родной Брестчине. До сих пор не стираются из памяти дни 16-19 сентября 1996 года, когда я имел честь и огромную радость участвовать в торжествах, посвященных памяти преподобномученика Афанасия, игумена Брестского, святого покровителя моей малой родины. Такое событие для меня (недалеко от Бреста родившегося, а к тому же и день рождения пришелся на время торжества), естественно, имело исключительное значение. Тогда удалось побывать на богослужениях во всех храмах Бреста и в Свято-Афанасьевской часовне, а также посетить несколько пригородных и сельских приходов — Гершоны, Дубровка, Плоска, Черни, Остромечево. А в последующие годы как участнику экспедиции «Дорога к святыням» при негасимой лампаде с Благодатным огнем от Гроба Господня, посчастливилось бывать во многих церквях городов и весей области — Белоозерска, Березы, Жабинки, Ивацевичей, Косова, Гощева, Телехан, Пинска, Иванова, Лыщи, Достоева… Все впечатления, полученные в таких экспедициях, сейчас непросто должным образом упорядочить, а все, что пережил, передать словами.
Пробуя изложить главное, остановлюсь вот на чем: все время не покидало своеобычное слезно-радостное чувство — из-за того, что дано осознать состояние блудного сына, вернувшегося к Отцу, возле которого, а значит, и вокруг тебя, так много дорогих людей, в полном смысле «ближних». Годами они не только старше или равны тебе, но и возраста детей твоих, и даже такие, как твои внуки. И, что существенно, ты замечаешь, что всем им постепенно становятся важными понятия Духовность, Святость, Божья милость. Чрезвычайно радовало, что всюду, включая приходы самой что ни есть глубинки, негасимую лампаду встречало множество людей. Наиболее трогательно было смотреть на всегда присутствовавших бабулек. Это же они, по большому счету, сохранили нам веру, поскольку так и не позволили себе забыть дороги к храмам, а что еще важнее, наперекор всем запретам водили-носили крестить и причащать своих наследников. А при этих встречах без слез невозможно было смотреть, как они запредельно натруженными руками поднимали внуков или правнуков, чтобы те могли зажечь от лампады свечечки и вместе с ними принести Благодатный Огонь в свои дома. Как ярко тогда вспыхивали лучики несказанной радости от утоления духовной жажды в глазах и старых, и малых! Кто же после этого сможет убедить меня, что народ мой утратил веру?! Ну, а чтобы еще раз оправдаться за рефлексивное отступление, добавлю: теперь у меня исчезли основания теряться перед братьями-сербами, так как уже есть что рассказать им о том, как мои соплеменники относятся к вере, как почитают святыни.
Между тем вереница воспоминаний несколько уклоняет к отвлеченности. Поэтому не лишним, наверно, будет и некий обобщенно-конкретный взгляд на религиозность в моем родном краю. Отметим, что население Брестчины всегда показывало себя твердым в вере — и когда пришлось противостоять униатизации как явлению политическому, и при атеистическом режиме в XX веке. Достаточно вспомнить имена святых, подвижничеством которых в разные времена освящалась Брестская земля. В сонме их не случайно прежде всего поминаются преподобномученик Афанасий Брестский, преподобномученик Макарий Каменецкий, преподобный Леонтий (Карпович), преподобномученик Серафим Жировичский (Шахмуть). С другой стороны, сами за себя говорят такие цифры: до 1990 года на Брестчине сохранялись 102 прихода с 97 священнослужителями, то есть практически половина всего оставшегося в БССР, а на 2020 год в одной Брестской епархии (хотя ведь есть еще и Пинская) насчитывается 202 прихода, 239 священников, 4 монастыря…
Позволю себе привести также некоторые наблюдения из собственного жизненного опыта. Неоднозначно относясь к оправдательным будто бы суждениям насчет действовавшего тотального запрета веры, сам я придерживаюсь мнения, что запретить веру никто не способен, по определению. Разумеется, атеистические власти это сделать очень старались. Но все-таки не получилось у них «показать по телевизору последнего попа». Наперекор воинственному безбожничеству у нас оставалось немало как преданных священнослужителей, так и искренних верующих. Скажем, сколько я помню себя, свой род и местный народ, у нас веры держались. Люди не переставали чтить церковные праздники, в отличие, кстати, от праздников советских; в деревне нашей не было некрещеных вообще; из поколения старшего все были венчаны; и без церковного отпевания ни одного человека не похоронили. Хотя, между прочим, наша церковь и наше кладбище находятся в другом селении, даже не самом ближнем. Показательно также, что по всей нашей округе, за небольшим исключением, церкви оставались действующими и богослужения проходили во все воскресные и праздничные дни, как положено. Правда, школьникам посещать их категорически не позволяли учителя; постоянными прихожанами были в основном женщины, из мужчин — немногие.
Среди таких, слава Богу, был мой дед Павел, от которого, видимо, и мне передана вера — понятно, несравнимо слабее, чем у него. Для большей ясности должен отметить вот что: появившись на этот свет, я застал только деда по линии материнской и бабушку по отцовской. Бабушка, родом как раз из Вежек, где находится наш храм, дорогу к нему тоже не забывала и тоже регулярно молилась дома. Впрочей, как и мать моя. Однако в этом отношении влияние деда на меня, внука-первенца, бесспорно преобладает. От родственников (у деда было восемь братьев и сестер), а также соседей доводилось слышать, что с детства в его натуре проявлялась искренняя религиозность. Неслучайно его с малых лет звали читать Псалтырь возле усопших, причем не только в своей деревне, но и в соседних. Это по-своему продолжалось и позднее. Уже в советское время также его обычно просили прочитать молитвы на поминках односельчан. С отличием окончив приходское училище, он достаточно хорошо знал и Священное Писание, и церковный календарь. Кстати, в награду за успехи полученные книги, в числе которых и Евангелие, он хранил всю жизнь, а Евангелие передал мне.
Вообще, судьбу его легкой никак не назовешь: довелось молодым отправляться в Америку на заработки, потом воевать на Бессарабском фронте Первой мировой, пережить и Вторую мировую, дважды разгребать пепелище родного, дома и отстраиваться, рано остаться без жены… А поддерживал его Бог, веру в которого он сохранял, особо не выставляя, но и не пряча. Помнится, к деду часто приходили односельчане выяснить, на какой месяц и день «выпадае» в текущем году Пасха и когда, соответственно, будет тот или иной «подвижный» праздник. И он без календаря все даты определял, пользуясь только так называемой «ручной пасхалией», сущность которой объяснял и мне, уже студенту, но у меня толку не хватило усвоить.
Правда, когда вырос, стал записывать молитвы, которые дед читал. А в детстве я молился как-то своими словами. Когда это вспоминаю теперь, то и усмехаюсь, и теряюсь, что называется… Дело в том, что я тогда просил у Бога, чтобы Он мне и всем моим близким дал прожить семьдесят два года… Почему-то именно это количество лет мне малому казалось самым большим или самым приемлемым для срока земной жизни, а при этом у меня — с дистанции стадо очевидным — не хватало ума учесть, что на то время дорогому деду моему было уже примерно столько, сколько я желал ему. Благодарение Господу, Павел Бусень отошел в лучший мир на восемьдесят девятом году жизни. И бабушка, Харитина Чарота, также прожила больше того, что моему детскому недомыслию представлялось наибольшим…
Потом довелось мне учиться в пяти школах, включая музыкальную. И последние школьные годы связаны уже с районным городом Кобрином. Тогда я стал самостоятельно читать во множестве книжки типа «Библии для неверующих», поскольку иные, касавшиеся религии, недоступны были. И принялся как-то, по мере уже подросткового недомыслия, рассуждать о Боге. Более того, сам пытался вывести и друзьям объяснить, чтоб в философском смысле — конечно же, по моему разумению — означают ипостаси Божественной Троицы. Школьным товарищам и даже учителям, помнится, не однажды говорил, что настоящее образование можно получить только в духовной семинарии. Хотя, как и все вокруг, был пионером, комсомольцем. В партию, правда, Господь не пустил. Слава Ему за это, как и за то, что не позволил плутать в еретических чащобах самосейного философствования. К нормам постоянно возвращала жизнь семьи, рода. Сказывалось воздействие близких, и деда в первую очередь. А также само по себе существование церкви, несмотря на то, что я от нее все-таки отдалился, вместо храма Божьего направившись в «храм науки» — университет.
Лишь спустя годы восстановилось то, что можно считать равновесием. И когда стал работать в университете, я не скрывал, что регулярно посещаю церковь, а как специалист охотно сотрудничаю с церковными структурами. Диапазон реакций на это со стороны коллег был весьма широким: полное безразличие к моей устремленности, простое начальное любопытство к вопросам веры, какая-то настороженность, демонстративный (якобы от «науки») скептицизм, но также и уважительное отношение. Кстати, многие коллеги впоследствии сами начали приближаться к Церкви, а некоторые — к Костелу. Иное проявлялось у представителей администрации, которая упорно держалась атеистических позиций. Соответственно, я вызывал раздражение довольно долго. Уже в 1990-е, когда в отчет по публикациям внес изданный перевод Евангелия на современный белорусский язык, декан заявила, что это, как и статьи о переводах, не учитывается — дескать, у нас государство отделено от Церкви. И мне пришлось иронически предлагать: пусть в таком случае от наследия, принадлежащего государству, отделят Библию Скорины. Мол, понятно, я себя не дерзаю сравнивать с Георгием-Франциском, но все же сподобился переводить — вроде бы, как и он, превозносимый за это же, а не только за осуществленное издание.
Что же касается упомянутого переводческого дела, то для меня самого оно имело чрезвычайно важное значение, и ему я не зря посвятил более четверти века. Имеется в виду белорусская Библейская комиссия, председатель которой, митрополит Филарет, благословил меня быть ее секретарем. Благодаря незабвенному владыке я получил возможность 25 лет переводить Священное Писание, с обязанностью вдумываться не только в общий смысл, но в значение каждого слова и каждого знака препинания. А при этом также основательно изучить все ранее выполненные переводы Евангелия на белорусский язык и на другие славянские, Так что отнюдь не случайно в процессе переводческой работы подготовил книгу «Белорусский язык и Церковь».
Возвращаясь же к детству, могу сказать, что из всего, непосредственно от деда услышанного о нашем приходском храме, в памяти сохранились только отдельные детали общей картины. В частности, что церковь нынешняя — совсем не такая, как прежняя. Что та была очень красивая, большая, трехкупольная, что купола той видны были в ясные дни из нашей деревни, за три версты с лишком, что на храмовый праздник (у нас говорили: «на заклад») там собиралась вся округа. Поясню, что для деда она была «нынешней», а для меня ее правильнее называть «тогдашней», поскольку ныне на ее месте стоит новая, — это та, в которой меня крестили, «введение» совершали и в которую к причастию водить начали. Кстати, почему-то выразительно припоминается, как я малый, приведенный туда матерью, после причастия подошел к тарелке с артосом и схватил его целую горсть, за что маме пришлось укорять меня. Теперь и самому неловко. А вот позднее услышанное от деда, что церковь небольшая, тогда мною не замечалось, так как она несравнимо больше хаты и даже школы, в которую как-то со старшими заглядывал. Да и людей там собиралось много, причем незнакомых и для меня интересных, даже совсем необычных. Прежде всего имею в виду на удивление подвижную женщину без ног. На мой вопрос, как эта тетя может так шустро передвигаться, мама шепотом ответила, что такой она родилась, такой и живет, благодаря Бога. Между прочим, эту женщину как добрую знакомую встречал я в нашей церкви и лет через сорок…
От матери я вообще услышал немало интересного, касающегося событий, связанных с нашей церковью, а также с обрядовыми традициями. Со свойственным юности скептицизмом, к примеру, я воспринимал мамины воспоминания о том, что в четверг Страстной седмицы наши люди после вечернего богослужения возвращались всегда с горящими свечами, донося их — безо всяких ухищрений ради защиты — до своих хат. Я, конечно, знаю, что обычай этот не только местный. Но впечатляет, а в свое время и улыбку вызывало то, что в данном случае речь шла о расстоянии около четырех километров. А моя мама непоколебимо верила, что в эту пору этого дня обязательно утихает ветер, приостанавливается любая непогода. Что ж, каждому дается по его вере. А сама установившаяся традиция склоняла к вере искренней.
Окончание читайте в следующем номере
Иван ЧАРОТА,
доктор филологических наук, профессор