Чарота, И. «Мои увлечения — это моя работа, а работа — мои увлечения / Иван Чарота; [беседовал] Владимир Шурховецкий // Во славу Родины . – 2002. – 24 сентября. – С. 4 ; 25 сентября. — С. 4.

О времени, о жизни, о себе, об обществе и интеллигенции, земном и духовном рассказывает Иван Чарота в интервью корреспонденту «Во славу Родины».

Иван Чарота:

«Мои увлечения – это моя работа,

а работа – мои увлечения»

На днях одному из давних друзей и авто­ров «Во славу Родины переводчику, крити­ку, литературоведу, доктору филологичес­ких наук, профессору Ивану Чароте исполни­лось 50 лет. Четверть века он преподает в Белорусском государственном университе­те, где возглавляет кафедру славянских ли­тератур. Широко известны его научные ис­следования по югославистике и межславян­ским культурным связям. Кроме научной, профессор активно занимается обществен­ной и литературной деятельностью, владеет всеми славянскими языками и на его твор­ческом счету более двадцати переведенных книг, в том числе романы словенца Б.Зупанчича “Памінкі” и серба И.Андрича «Мост на Дрыне». А всего библиография научных, ли­тературных и публицистических работ профессора включает более шестисот позиций. В Союзе белорусских писателей И. Чарота уже пятнадцать лет возглавляет секцию переводов.

Судьба ведущего слависта страны, навер­ное, была определена изначально. Родился он в деревне Лыщики Кобринского района Брестской области. И еще до школы учился самостоятельно читать одновременно по Евангелию на старославянском языке, поль­скому букварю, украинскому «Кобзарю», русской «Правде» и белорусской «районке» “Камуністычная праца”.

О времени, о жизни, о себе, об обществе и интеллигенции, земном и духовном расска­зывает Иван Чарота в интервью корреспон­денту «Во славу Родины».

— Иван Алексеевич, поздрав­ляем вас с юбилеем и желаем всех благ.

— Спасибо.

— Есть ощущение, что вы перешагнули какой-то порог? Заставил юбилей итожить про­житое?

— Безусловно, когда прихо­дишь к этой дате, появляется по­требность что-то подытожить.

К возрасту нельзя подходить легкомысленно, особенно в наше время, когда продолжительность жизни мужчины, подчеркнем, сократилась просто ужасающе. Надо здраво осознавать, что это уже даже не горка, вершина… Сколько осталось? Лет двад­цать … Как все сложится, Господь знает.

Наши писатели очень любят оп­ределение «полдень века», при­равнивая жизнь человеческую к столетию. Я не претендую на такую продолжительность жизни, но для себя взял эту ме­тафору. С полудня тень увеличи­вается, она может становиться по размерам значительнее самой фигуры. Эта тень может быть светлой или темной. После пяти­десяти начинаешь думать о том, чтобы, не дай Господи, она оста­лась после тебя большой и тем­ной. Вот это опасение и заставля­ет лично меня задумываться о прожитых годах.

— Вами много сделано и в разных сферах, но все ли сбы­лось, о чем мечталось?

— Никак не смею жаловаться. Господу благодарен за все, что имею. Имею, вероятно, больше, чем того заслуживаю.

В каких-то областях я и не думал присутствовать, в каких-то хотел, но менее обозначился. Могу признаться, что уже в три­надцать лет я никем другим себя не представлял как литератур­ным критиком. Запоем читал литературно-критические работы и находил в них то, что другие дети находят в детективах: сюжет, ин­тригу.

Но сложилось так, что в лите­ратуроведении я реализовался больше, нежели в чисто литера­турной критике.

Совсем не предполагал зани­маться переводами. Мой люби­мый школьный учитель немецко­го языка, у которого был друг в московском Военном институте, объясняя все преимущества учебы там, настоятельно реко­мендовал мне учиться на военно­го переводчика. Но тогда меня это не интересовало. А сложи­лось так, что как раз в сфере перевода мне пришлось трудить­ся больше всего.

Связано это с тем, что мои знания языков, и в первую оче­редь сербскохорватского, оказа­лись очень востребованными. Не хватало специалистов, и обстоя­тельства вынуждали много зани­маться Югославией. О чем, кста­ти, не сожалею, а радуюсь, по­тому что стал, как говорят наши братья-сербы, полпредом юго­славской культуры в Беларуси. Это огромная ответственность, но и большая честь.

И сегодня я занимаюсь перево­дом ежедневно. Хоть немножко, но перевожу. Правда, ситуация с изданием очень сложная. У меня с десяток книг, переведенных на белорусский язык с македонско­го, сербского, словенского, лежит уже десять лет. Десять!

— Словом, работой вы до­вольны?

— Жаловаться не смею во всех отношениях. Я счастливый чело­век: мне нравится то, чем я зани­маюсь. Это не принуждение, не трудовая повинность. Это рабо­та. Она бывает невероятно изну­рительной. Надо мной подшучи­вают близкие и друзья, потому что, когда нет моих лекций, могу по нескольку суток не выходить из квартиры, работая с восьми утра до двенадцати часов ночи. Ясно, что такой напряженный труд сказывается на здоровье. Но доволен, если выполняю ту работу, за которую взялся.

— Раскройте секрет того, как успеваете много совершать и сочетать деятельность в разных областях?

— Никто никогда не скажет, что успевает делать все, что он хочет. Если быть откровенным, я достаточно много работаю по па­радоксальной причине… из-за лени. Чтобы выйти в город, надо побриться, башмаки почистить… Как подумаю про это… И время тратить жаль на мелочи жизни. А так встал, промыл глаза и сразу за работу. И так втянулся, что не знаю суббот и воскресений. У меня сорок восемь дней отпуска. Но уже одиннадцать лет больше недели на отдых не отдавал. На­верное, я поступаю неправильно. Но когда работаю, мне комфорт­но.

— Дачи вы не имеете, физ­культурой не увлекаетесь, диет не соблюдаете, откуда силы?

— Я родился и вырос в деревне, что дало мне физическую закал­ку, можно сказать, на всю жизнь. Надеюсь, вашим читателям не надо объяснять, что значат еже­дневные хлопоты на сельском подворье да весенне-осенние по­левые работы. Постоянной моей обязанностью была и помощь маме-доярке на колхозной ферме. Выдаивал по четыре-пять коров. Кто пробовал, тот поймет.

Среди мальчишек пятидесятых я в нашей деревне был самым старшим, а посему по определе­нию стал лидером во всех маль­чишеских забавах: от футбола до набегов на чужие сады. Участво­вал в районных соревнованиях по легкой атлетике. Несмотря на нашу бедность, отец, чтобы я не ощущал себя неполноценным по сравнению с другими, посчитал своим долгом купить мне лыжи. А вот коньки, популярные в нашей молодости, я так и не ос­воил. Теперь, к сожалению, на физкультуру времени не хватает.

• А на телевизор?

— Очень трудно настроиться вообще его не смотреть. Но у меня старый аппарат, который часто портится. И когда домаш­ние заставляют его отремонтиро­вать, смотрю новости по несколь­ку раз в день. И начинаю сильно раздражаться из-за того, что они, по сути, повторяются, а я трачу на них время. Поэтому, когда телевизор вновь умолкает, раду­юсь, что он больше не отвлекает от работы.

— Как же вы силы восстанав­ливаете, работая по пятнад­цать-шестнадцать часов в сутки?

— Восстанавливаюсь на родной земле, где, навещая матулю, ра­ботаю с полной отдачей. Деревня — далековато от Минска, день дороги туда, день — обратно. Но раз в три недели стараюсь мать проведать, помочь ей.

— Складывается впечатление, что духовное для вас выше зем­ных благ. Вы член действенного совета Белорусского право­славного братства святых Ви­ленских мучеников. В мае Пат­риарх Алексий II лично вручил вам орден преподобного Сер­гия Радонежского III степени. Что подвигло вас заняться цер­ковными делами, ведь экзамен по «Основам научного комму­низма» студентом, наверное, сдали на отлично?

—      Мое отношение к церкви — большой и многоаспектный во­прос. В братство меня пригласили прочитать лекцию о Югославии. Потом попросили еще о какой-то помощи, и я ее оказал. Дел на­шлось множество, и я с радостью соглашался их исполнять. Стал ис­полнительным редактором бело­русского журнала «Правосла­вие». Уже восемь лет имею честь быть секретарем Библейской ко­миссии Белорусского экзархата, занимающейся переводом Свя­щенного Писания на белорусский язык. Церковные издания обра­щаются ко мне как к автору, ре­дактору и консультанту по от­дельным вопросам. Сотрудни­чаю я и с коллективом издавае­мой в Москве 25-томной Право­славной Энциклопедии.

Я поздно услышал эту фразу, но она и мое суждение: «Душа человеческая по природе своей христианка», то есть человек — верующий по своей природе. Каждый человек — верующий, только во что и кому?

Меня не принуждали к вере в Бога, но она существовала во мне с младенчества. И даже не зная молитв, очень часто искренне молился, сочиняя их сам.

Ни разу не видел, чтобы дед по материнской линии приступил к еде и встал после трапезы, не помолившись, чтобы утром и перед сном он не помолился. Все это во мне отложилось. И теперь я с благодарностью ощущаю пре­емственность по отношению к деду по материнской линии.

А открыто выразить свое отно­шение к церкви меня вынудил один случай в Сербии. В культур­ной программе советской науч­ной делегации было посещение древнего монастыря. И входя в его храм, я украдкой перекрес­тился. В то же время молодой человек из России сделал это от­крыто и приложился к храмовой иконе. И мне стало стыдно и больно, что я стесняюсь проявить свою православность. С тех пор я не оглядываюсь на тех, кто рядом, полагая, что другие долж­ны уважать мое отношение к вере и чтить моих святых.

— В обществе плохо понима­ют происходящее в творчес­ком союзе, имеющем сильное влияние на общественное со­знание. Вы, как член Рады Союза белорусских писателей, можете пояснить процессы, протекающие в нем?

— Сложилась такая ситуация, что не только широкая общест­венность не понимает происходя­щего, но и большинство членов творческого союза тоже. Про­изошло так потому, что на волне перестройки литераторы потеря­ли чувство реальности. С одной стороны, очень увлекла и вовлек­ла политика. Часть писателей, и не самых последних, предстала в роли политиков. Союз как орга­низация тоже нередко вовлекал­ся в процессы сугубо политичес­кие. Возникла большая трещина между существующей властью и писательской организацией.

Некоторые аспекты проблемы имеют объективный характер, другие — чисто субъективный, за­висящий от позиции конкретных людей, в том числе представляю­щих руководство союза писате­лей. Парадоксальная, даже неприличная ситуация сложилась, когда руководитель союза Влади­мир Некляев подался в зарубеж­ную поездку и там остался вроде бы в качестве политэмигранта, одновременно находясь в долж­ности председателя правления союза. Это тянулось около двух лет. Как это ни смешно и грустно, но все могло так оставаться и дальше.

В конце концов ситуация вы­зрела до такой степени, что было решено собрать внеочередной съезд, на котором председате­лем правления избрали Ольгу Ипатову.

Союз писателей находится в таком положении, что Ольга Ми­хайловна при всех ее возможнос­тях не смогла и, очевидно, не сможет вывести союз из крити­ческого, подчеркиваю, критичес­кого состояния. Не сможет пото­му, что здесь необходимы очень трезвый взгляд на происходящее и очень выверенная позиция по отношению к политике. Ольга Михайловна же позволяла себе включаться в борьбу против влас­ти.

Скажу резко, но в творческом союзе, претендующем на роль элиты и моральной направляю­щей силы, поведение, подобное тому, что было на прошлом съез­де, в принципе недопустимо. Многие выступления просто «затопывались». А в них были и ра­зумные предложения. Я никого не защищаю и не опровергаю. Я фиксирую те впечатления, кото­рые оставили горечь. Все-таки пи­сательская организация, имею­щая серьезную историю, имею­щая и обязанности перед значи­тельными именами, представля­ющими именно ее, организацию, должна бы вести себя ответствен­нее.

На том съезде избрали Раду из шестидесяти пяти человек, кото­рая показала свою недееспособ­ность буквально с первого засе­дания. К сожалению, не сложи­лось взаимопонимания и в руко­водстве. Не хочу определять, кто более прав, кто менее. В принци­пе, это не имеет значения. Когда конфликт между тремя руководителями вылился в острую форму, возник вопрос о том, как остановить процесс противостоя­ния.

Изнутри союза мы имеем представление о каждом из них как о личностях, и о делах каждо­го. И Рада приняла решение о созыве очередного съезда, чтобы разрешить конфликт. Надо честно признать, что для всех, независимо от ориентиров, при­частности к группировкам, основ­ным вопросом остается то, как существовать дальше и по отно­шению к власти.

В союзе существуют несколь­ко точек зрения. Одна из них: ни в коем случае творческая интел­лигенция не должна сотрудничать с нынешней властью. Есть и такая: только с властью. Между этими полюсами есть и другие позиции.

Большинство, думаю, понима­ют: конфронтация с властью по­зитивных результатов не даст. Само существование союза ста­вится под вопрос. На самоокупа­емости союз существовать не мог, и не может.

В союзе писателей сохрани­лось, атавистическое понятие: власть в любом случае должна нас поддерживать, а то и содер­жать. Ответить на вопрос «поче­му?» никто не хочет. Вот где про­блема. Выход из нее такой. Можно создать два, три… во­семь союзов по политическим ориентирам. Это катастрофа. Важно сохранить профессио­нальный, творческий союз, свое­го рода профсоюз литераторов со всеми вытекающими из этого определениями и характеристи­ками.

Каждый в отдельности имеет право придерживаться своих политических взглядов. Один хочет быть натовцем, другой мечтает вернуть сталинизм… Как им это запретишь? Мы не должны эти разграничения в союзе вводить и даже поднимать такие вопросы между собой: ты за коммунистов али за большевиков, за Хо Ши Мина или против? Какое мне дело в конце концов, за Хо Ши Мина он или нет…

Проблемы союза писателей были подогреты и созданием так называемого холдинга, который должен заняться изданием книг, газет и журналов, часть из кото­рых завязана на этот творческий союз. Здесь немаловажна ситуа­ция с персоналиями, то есть людьми, которые были на долж­ностях, и теми, кто пришел им на замену.

Реакция людей творческих не всегда эмоционально уравнове­шенна, особенно когда СМИ все выносится на широкое обсужде­ние еще до того, как сам человек серьезно осмыслит ситуацию. Полный сумбур извне и немалая путаница в этом деле среди самих писателей. Я тем не менее верил и верю в здравый смысл. Многие, находясь в водовороте своих забот и проблем, не имели даже необходимости серьезно заду­мываться о том, что происходит. А форум предоставит такую возможность. Очень хочу верить, что она будет использована и съезд примет правильные реше­ния и по вопросам руководства союза и всех его структурных подразделений, и по отношению к власти. Если этого не произой­дет, мне придется зафиксировать в своих записках, что наша интел­лигенция полностью потеряла ин­стинкт самосохранения.

Революционная борьба, даже безадресная, ведущая чаще всего к разрушению, для меня всегда была абсурдом. Надо хоть немножко, но строить, хоть не­множко, но шить, хоть немнож­ко, но сеять.

Самое главное, чтобы каждый трезво, спокойно и здраво оце­нил происходящее и принял чест­ное решение. Если так произой­дет, даст Бог, все будет нормаль­но.

— По мнению многих, вы — настоящий интеллигент и представитель интеллекту­альной элиты страны. А что подразумеваете вы под эли­той общества и как ощущаете принадлежность к ней?

— И предыдущие вопросы были непростыми, а этот чрезвычайно сложный.

У нас так получилось, что часть творческой интеллигенции воспринимает себя не только элитой, но и присваивает себе миссию духовных вождей, пророков и все связанное с этим. Не в осужде­ние кого-то персонально или всей этой социальной группы скажу: меня очень пугает, что коллеги берут, на себя функции, мягко говоря, далеко не соответствую­щие возможностям.

Если эту проблему рассматри­вать на ярких примерах, мы вновь упираемся в политику. Политика лично для меня всегда была и остается грязным делом. В ней сохранить свое лицо и честь — дело невероятное или маловероятное. Интеллигенты, идущие в политику, заранее определяют интересы и, как правило, интере­сы личные. Но остается за интел­лигенцией как бы наследственное или инерционное право говорить от имени народа и во имя народа, что более всего меня раздража­ет.

— Но ведь интеллигенция — лучшая часть народа…

— Оно — так и не так. Дело в том, что если народный писатель говорит о том, что народ — быдло, то нужно спросить у него, какого же народа он писатель, он что — быдлячий писатель? Для меня лично представление о народе остается не розовым, но, если хотите, в целом пиететным.

Я, как все, вижу, что происходит на самом деле с конкретными представителями нашего этноса: и пьяницы, и бездельники. Но сколько изумительного осталось в нашем народе, поражающего, даже недосягаемого для нас лично.

Независимо от того, сколько лет я учился, чему научился и сколько написал, убежден в том, что мой дед, имевший за спиной всего церковно-приходскую школу, был значительно умнее меня.

• Почему?

— Он впитал в себя и пронес через всю свою жизнь незыбле­мые духовные ценности, которые наши отцы и мы отвергли. У отцовского и нашего поколений все перемешалось, все было низ­вергнуто, затоптано, попрано. Создавались временные ценнос­ти, которые впоследствии также нужно было топтать. На этом топтании, попрании мы принцип жизни основали. Вот где пробле­ма. И поэтому, когда мы говорим об элите, я очень тяжело и глу­боко вздыхаю и не знаю, что думать, как к этому относиться. Потому что даже очень высокие интеллектуальные данные моих коллег, их достижения в опреде­ленных областях науки не всегда дают мне основания говорить о них как о представителях элиты. Я даже не хотел бы, чтобы и меня относили к этой части социума. Другое дело, что мне очень хо­телось бы ощущать себя способ­ным представлять народ в его глубинных устремлениях, глубин­ной сущности. В том числе и его решениях. Пусть они на первый взгляд кажутся наивными, непра­вильными. Но чтить их нужно.

— А что понимать под глу­бинной сущностью?

— Это сохранение той христи­анской морали, которая воспиты­валась в народе тысячу лет и ко­торая никогда не пренебрегалась и не попиралась.

Конечно, человек слаб и гре­шен. И мы не говорим о каких-то случаях греха. Но в целом отно­шение к тому, что есть нормаль­ное, а что — аномальное, сохра­нялось. Сегодня полностью ис­чезла шкала этих ценностей. Од­нако в части народа она сохраня­ется. Не только среди стариков, но и среди молодых. По большо­му счету они-то и являются эли­той общества, потому что несут в себе самое важное, самое цен­ное и самое перспективное для нас.

А что касается интеллигенции, к которой отношу и себя… Очень часто опасаюсь того, что мы де­лаем, и очень часто содрогаюсь от того, что мы уже успели сде­лать. Возьмем, например, то, что у себя в литературном цехе не обращаем внимания на появле­ние произведений, которые про­сто аморальны, на появление произведений, воплощающих и пропагандирующих сатанизацию. Мы уже на это спокойно взираем и говорим: «Давайте будем толе­рантными». Здесь не о толерант­ности должна идти речь, а о самосохранении души народа.

Для меня элита — это та часть общества, которая несет в себе инстинкт самосохранения всего этноса, всей нации.

— Переводческая деятель­ность сильно мешает собст­венному творчеству?

— Ни в коем случае. Мне при­ятно читать и рассуждать о про­читанном. Когда пишу свое, чаще всего я раздражаюсь. Когда читаю умное и талантливое чужое — это радость постижения. И особенно эта радость проявля­ется, когда перевожу, постигаю художественные детали, мысль, проникаю в творческий процесс, который прошел сам автор.

А ещё есть особая сфера. Я занимаюсь переводом Священ­ного Писания. Не знаю как благодарить Бога, что я оказался при­общенным к этому делу. Тут каждое слово, каждый слог ос­мысливается, обсуждается.

— Иван Алексеевич, а что вами сделано в последнее время и над чем сейчас рабо­таете?

— Я больше четверти века переводил только на белорус­ский язык. Но в последнее время оказались востребованными переводы на русский язык. Появилась возможность издания серии «Сербское богословие XX века» на русском языке. Печата­лись переводы на русский язык в журналах «Всемирная литерату­ра», «Святая Русь».

Перевел, на мой взгляд, чрезвычайно интересную книгу изу­мительно умного и осведомлен­ного человека, серба, живущего во Франции, Марко Марковича «Православие и новый мировой порядок». Не сомневаюсь, что книга будет издана.

Вышли антологии белорусской христианской поэзии и прозы. В них попытался каким-то образом обобщить, что же в нашей истории словесности было именно христианским. Эта работа для меня не закончилась изданием двух книг. Занимаюсь и далее сбором материалов.

Можете улыбаться, но ни одну работу, которую я делал, не воспринимаю завершенной. Для меня это проблема, даже какой-то пунктик. Всегда вижу сам не­совершенство того, что делаю. Но приходится ставить где-то точки, а потом работать над той проблемой, которая была заяв­лена в публикации независимо от объема — заметке, статье, книге.

Очень хотел к своему юбилею завершить книгу «Белорусскость: исторический и культурологичес­кий аспекты», подытоживая то, что ранее делалось для диссерта­ции и было изложено в моногра­фии 1995 года “Пошук спрадвечнай існасці”. Понимаю, что там еще много пустот и простора для дальнейших исследований. И за­нимался семь лет после выхода монографии работой в этом на­правлении. А поскольку те мои скромные суждения не менее важны для взгляда извне, а не только изнутри Беларуси, я это хотел сделать на русском языке. Переводом занимался мой млад­ший сын, но даже двоим нам не хватило ни сил, ни времени на осуществление этого проекта.

— Не хватило времени и сил, а вы еще общественной рабо­той занимаетесь…

— Я однажды посчитал: двад­цать одну общественную обязан­ность выполняю. Деятельность в православном братстве и Библей­ской комиссии, членство в ред­коллегиях восьми журналов, в том числе двух международных, различных советах.

— И все бесплатно?

 — Естественно.

• Почему бы от чего-ни­будь не отказаться?

— В большинстве случаев это упирается в убеждение: кто-то же это должен делать. И как можно отказаться, когда больше некому.

— Почему? Другие не хотят?

— Есть разные причины. Одни хотят, но не могут. В каких-то сферах я более компетентен, ос­ведомлен. На рецензирование рукописей так и уговаривают, мол, больше некому. Все это стоит сумасшедших затрат вре­мени, а часто и нервов, потому что твое суждение может проти­воречить тому, что предполага­лось услышать. И надо его отста­ивать, потому что халтуру делать неприлично.

Те же споры в союзе писателей отнимают столько нервов, здоро­вья. Но кто-то же должен публич­но оценить ситуацию. Тем более что многие, имея свое суждение, не хотят его высказывать.

— Вы четверть века препо­даете в университете. До­вольны своими учениками?

— Мною уже подготовлены три кандидата наук. Есть аспиранты и сотни студентов. Однако более важным был бы ответ на вопрос: довольны ли они мною? Я честно давал им все, что мог. Многие результаты оцениваю сам доста­точно критично. Радует, что среди моих аспирантов и студен­тов много умных, способных мо­лодых людей. Не всегда они оп­равдывают надежды, бывает ра­зочаровывают. Но это — жизнь.

— Преподавание для про­фессора Чароты — это только источник материального су­ществования?

— В принципе себя уже не представляю без преподаватель­ской функции. И это не просто привычка к роли. Я никогда по бумажкам лекций не читал. Лек­ция — это повод размышлять вслух о какой-то проблеме и для себя находить решение. Вместе с аудиторией пытаюсь рассуждать, открываю для себя новые аспек­ты, пути и способы решения про­блемы. В идеале университетская лекция только такой и должна быть.

— Иван Алексеевич, кроме работы, вы чем-нибудь увле­каетесь?

— Ответ, может быть, выглядит немножко пижонским. Мои увле­чения — это моя работа, моя работа — это мои увлечения. Мне доставляет наслаждение читать и переводить высокохудожествен­ную, духовную литературу, ана­лизировать ее. Я счастлив, пото­му что занимаюсь тем, что мне нравится. Это, безусловно, не означает, что все происходит в приподнятом настроении. Это и труд, и трудности самые разные. Если ты делаешь работу честно, то не можешь кривить душой. Иногда это вызывает раздраже­ние, даже конфликтные ситуа­ции.

— Вы много и разное читае­те по работе, но писатели очень любимые все-таки есть!

— Поскольку я — профессио­нальный филолог, понятие «люби­мый» для меня не совсем прием­лемо. Есть писатели, скажем так, по мироощущению мне более близкие. Из белорусских с детст­ва мне ошеломляюще близок Максим Богданович, я потому и пишу о нем книгу уже двадцать лет.

• Двадцать?

— Конечно. Если Господь даст, и еще двадцать лет писать буду. Шесть частей уже опубликовал. Для меня он самый изумительный поэт из всех. Из русских я пере­читываю Юрия Кузнецова — самого лучшего, нам мой взгляд, современного поэта.

— Спасибо за беседу. Мы желаем вам здоровья и со­вершить не менее, чем вы сделали до сей поры.

Беседовал

Владимир ШУРХОВЕЦКИЙ.